Мемуары - Эмма Герштейн

«В "Цехе" я познакомился с Осипом Мандельштамом, одним из лучших поэтов моего поколения. Это тоже было существо более совершенное, чем люди. Он слушал собеседника, опустив длинные ресницы своих глаз так, как будто прислушивался не к словам, а к тому, что было скрыто за словами говорившего; может быть поэтому его реплики так часто были неожиданны, и он произносил их с оттенком какого-то недоумения, как будто спрашивал, то ли он услышал. Разговор с ним даже людей посредственных очень часто превращался в какую-то импровизацию в особом, если можно так выразиться, душевном пространстве.

Остроумный, но без всякой остроты, находчивый, даже дерзкий, но с какой-то деликатной осторожностью, Мандельштам бросал вызов собеседнику и сам же его ловил, но уже с другого конца, как будто во время разговора он перебегал с места на место. Он был не красив, но обаятелен — и прелестный, особенно когда он жмурил глаза и склонял голову набок наподобие какой-то птицы. Впоследствии мне часто приходилось присутствовать при разговоре Мандельштама с Ахматовой: это было блестящее собеседование, вызывавшее во мне восхищение и зависть. Они могли говорить часами, может быть, даже не говорили ничего замечательного, но это было подлинно поэтическая игра в таких напряжениях, которые мне были совершенно недоступны. Почему-то все более или менее близко знавшие Мандельштама, звали его «Оськой», а между тем он был обидчив и торжественен, торжественность, пожалуй, была самой характерной чертой его духовного строя, этот маленький ликующий еврей был величествен — как фуга».

Сходный образ поэта рисует в своем дневнике молодой литератор Павел Николаевич Лукницкий, собиравший под эгидой Ахматовой материалы для биографии казненного Гумилева. Он встретился с Мандельштамами в 1926 году в Царском, вернее, Детском селе, где Осип Эмильевич жил с женой в пансионе. Туда же приехала для лечения Анна Андреевна. Там ее навестил Лукницкий. Несколько раз в день она выходила вместе с Надеждой Яковлевной, чтобы подышать чистым воздухом: «Я остаюсь с Осипом Эмильевичем, – записывает Лукницкий. — Он вдавливается как птенец в глубокий диван…»

В следующем эпизоде Лукницкий с еще большей живостью воспроизводит своеобразный облик Мандельштама: «Возвращаясь с веранды, Анна Андреевна и Надежда Яковлевна застают нас за таким занятием: я читал из своего литературного дневника выдержки, касающиеся разговора Осипа Эмильевича с Евгением Ивановичем Замятиным у ворот "Всемирной литературы", а О. Э. громко смеялся, причем весь вид его совпадал с видом птенца, высунувшего из гнезда голову и до глубины своей души счастливого. Решительно, диван противоречит стилю О. Э. Ему нужно всегда сидеть выпрямившись, и так, чтобы не было сзади тяжелого фона, мешающего впечатлению, производимому быстрыми поворотами его высоко закинутой головы».

Не только пластика, но и беседа Мандельштама была неповторима. Это видно не только из блестящего описания Пунина, но и из переданного Лукницким рассказа Осипа Эмильевича о Гумилеве. У обоих поэтов, естественно, был свой особенный разговор, подобный общению Мандельштама с Ахматовой. Гумилев, например, говорил: «У тебя Осип, пафос ласковости!» Тут же Мандельштам спрашивает Лукницкого: «Понятно это или нет? Неужели понятно? Даже страшно».

Рассказ Лукницого можно дополнить одной репликой Гумилева, слышанной мной в передаче Анны Андреевны. Она относится к тому короткому периоду, когда Осип Эмильевич часто встречался с Георгием Ивановым. По-видимому, младший поэт пытался обратить Мандельштама в свою гомосексуальную веру. Но Гумилев говорил: «Осип, это не для тебя».

Крайне интересен отзыв самого Мандельштама о Гумилеве по поводу странного признания Николая Степановича: «Я трус». Анна Андреевна тут же вмешалась в беседу Мандельштама с Лукницким: «В сущности, это высшее кокетство».

Но Мандельштам, продолжает записывать Лукницкий, дает другое объяснение: «Николай Степанович говорил о "физической храбрости". Он говорил о том, что иногда самые храбрые люди по характеру, по душевному складу, — бывают лишены физической храбрости. Например, во время разведки валится с седла человек заведомо благородный, который до конца пройдет и все, что нужно, сделает, но все-таки будет бледнеть, будет трястись, чуть не падать с седла. Мне думается, что он был наделен физической храбростью. Я думаю. Но может быть, это было не до конца, может быть, это — темное место, потому что слишком уж он горячо говорил об этом… Может быть, он сомневался…»

Лукницкий уступал Пунину в литературном таланте, но записывал точно и умело. Его рассказ легко ложится рядом с тонким пунинским портретом Мандельштама. Не мешает он также образу трагизма, воплощенному в стихотворении Ахматовой. Но резким диссонансом звучат ее «Листы из дневника». Там нарисован слишком уж поверхностный портрет двадцатилетнего Мандельштама: «Тогда он был худощавым мальчиком, с ландышем в петлице, с высоко закинутой головой, с ресницами в полщеки». Может быть, эта банальность объясняется тем, что «Листки…», начатые одновременно со стихотворением, имели особое, отчасти полемическое назначение…

В СОРОК ВОСЬМОМ

29 апреля

Сегодня слушала Ираклия Андроникова Вечера не было, а были отдельные номера, не связанные между собою. Поэтому можно было судить о нем в разных жанрах. Это очень неровно. Рассказы о Шкловском и Пастернаке — гениальны. Но в них есть что-то жуткое. Эта сила перевоплощения, организованная в пронзительно умную форму, почти страшна Короткие, острые новеллы. Шкловский: привычная парадоксальность одинокого ума, яростно бьющегося об людей с требованием признания и понимания, вместе с тем мелкость характера, способность отдаваться без оглядки во власть собственных пристрастий и предубеждений, изысканная рафинированная простота рассказа, доходящая до полного абсурда. Вот Шкловский в рассказе Андроникова. Не хватает только грустной растерянности и детскости, которая иногда проскальзывает у Шкловского, а у Пастернака есть в огромной степени. Андроников не чувствует этого, не понимает, что гениальность — это бремя, с нею трудно жить и в каждом поэте есть немного и сирота. Пастернак уловлен только в его горячности. Если бы в законченных, насыщенных, экономных новеллах Андроникова были бы одна-две фразы или интонации, выходящие за пределы взятой формы и темы, как бы проплывающие над рассказом, незавершенные, как вопрос без ответа, — было бы гораздо поэтичнее. Пастернака нужно показывать так, чтобы чувствовалось, что его речь без всякого усилия может перелиться в другую речь или стихи. Словом, в двух новеллах не хватает любви; она заменяется бесстыдством художника, жадным физиологическим психологизмом, злым любопытством. А когда даешь портрет, то хорошо понять человека до дна, найти для него форму, а потом оставить место для воображения и надежды. Как бы сказать: вот он весь, каков есть, но мог бы быть и другим. В образе должна быть текучесть, чем закрепленнее форма, тем пренебрежительнее надо к ней относиться: форма может распасться, а то, что конструировало ее, может перевоплотиться в новую форму. В большом искусстве это вечное всегда сохраняется и дает главный отблеск всему произведению. У Андроникова этого еще нет.