Мемуары - Эмма Герштейн
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Оно принадлежит к так называемому «волчьему циклу» 1930—1932 гг. Но, несмотря на промелькнувшую в черновиках к «За дремучую доблесть грядущих веков» метафору «шестипалая неправда», оно вводит в этот цикл совсем несвойственный ему мотив покаяния и вины. В чем вины? Кому он изменил? Цикл открывается стихотворением «Я вернулся в мой город, знакомый до слез». Как мы помним, это борьба с угрозой смерти. Свидетелем рождения этого стихотворения и первым его слушателем оказался Борис Сергеевич Кузин. Он воочию видел, на какой черной лестнице жил в эти дни в Ленинграде Мандельштам. В полутемной комнате старшей сестры Нади, которую приютил и прописал в своей квартире родной дядя Хазиных. Оно написано в декабре 1930 года. Но Кузин — нечаянно? — охарактеризовал это мрачное жилье словами из стихотворения, написанного уже в Москве, через пять месяцев после Ленинграда. И все-таки там появляется «полуспаленка-полутюрьма» и главное — «сосновый гроб».
В то время как во всех остальных стихах из «волчьего» цикла звучит один и тот же мотив: «Душно, и все-таки до смерти хочется жить», «не волк я по крови своей», «заря над острогом», «держу пари, что я еще не умер» и проч. Но откуда это ужасное признание «Я и сам ведь такой же»? Кто эта его любимая подруга, которую он называет «кумой»? В чем тут дело? А дело в том, что, оставшись предоставленной себе после смерти Осипа Эмильевича, Надежда Яковлевна стала предъявлять ко всем претензии, торгуясь из-за каждой мелочи. Она обижена, почему Ахматова не ставит в «Поэме без героя» дату смерти Мандельштама, а вместо этого говорит о самоубийстве какого-то Князева. Она начала ссориться с Харджиевым из-за того, что он, опытный и чуткий текстолог, исправил три ошибки в ее списках. И она уверяла, что в интимной жизни Мандельштам всецело зависил от нее. Но если мы будем судить о поэте по книгам его вдовы, вместо того чтобы судить о его жизни по его книгам и высказываниям, мы никогда не доберемся до истины. А дело в том, что в первые годы их союза О. Э. при технической помощи Нади отдался вдохновенной работе над лирической прозой. Этот период поломался вторжением адюльтера в их супружескую жизнь; она почему-то собиралась уходить от Мандельштама к художнику Т., а О. Э. занялся поденной литературной работой. У Мандельштама было в молодости достаточно аномалий, о чем свидетельствуют его намекающие и прямые разговоры со мной уже в тридцатых годах, но в первые годы его гражданского брака с Надей у обоих был самый банальный адюльтер. Она собиралась уходить от Мандельштама к художнику Т., а Осип Эмильевич сменил период вдохновенной работы с технической помощью Нади на жадное зарабатывание денег поденной литературной работой. На эти деньги он выплачивал какие-то моральные долги Наде, а главное — снимал номер в гостинице, где и встречался с О. А. Ваксель, прозванной Лютиком. Роман был в таком разгаре, что мать Лютика чувствовала себя вправе требовать от О. Э., чтобы он вез ее дочь куда-то на юг, в санаторий. Но когда в эту связь вклинилась Надежда Яковлевна со своим бисексуализмом, она и превратилась из «дочки» и «ласточки» в «куму». Кстати, поэт иногда и сам не знал, откуда появлялся в его стихах тот или иной образ.
Способность видеть вдаль, другими словами, прорицательная сила гения проявилась у Мандельштама в ранней молодости. Ему было 20 лет, когда он постиг свою судьбу до самого конца. Имею в виду стихотворение об испуганном орле, лучшее из трех (см. «Раковина» — 1911 год и «Автопортрет» — 1914 год), развивающих единую тему — драматичного раздвоения высокого, почти космического духа и хилой плоти:
В самом себе, как змей, таясь,Вокруг себя, как плющ, виясь,Я подымаюсь над собою, –
Себя хочу, к себе лечу,Крылами темными плещу,Расширенными над водою…
И как испуганный орел,Вернувшись, больше не нашелГнезда, сорвавшегося в бездну,
Омоюсь молнии огнемИ, заклиная тяжкий гром,В холодном облаке исчезну.
1911
То ли Мандельштам устрашился выявить свою слабость, то ли не оценил масштаб этого стихотворения, но в свой первый сборник «Камень» он его не поместил.
В этом стихотворении притаились два классических образца — «испуганная орлица» из пушкинского «Пророка» и тютчевский «камень», сброшенный с горной вершины в долину, пусть таинственной рукой, но стоит он на земле как оплот.
Мандельштам не подражатель и не отголосок, он работал сравнениями, а не подобиями, отталкиваниями, а не слияниями. Сходная тема раздвоенности поэта находит у него иное разрешение, чем в классической поэзии XX века. Он — воплощение неприкаянности в миру и плещущего крыла в неведомом космосе. В его лице эти противоположности выявились особенно рельефно, но он не один такой. Мы найдем в поэтах так называемого «серебряного века» нескольких носителей высокого духа и низменных страстей, но об этом надо говорить подробнее, приводя иногда неожиданные, но точные примеры.
1998 г.
МОЛОДОЙ МАНДЕЛЬШТАМ СКВОЗЬ РАЗНУЮ ОПТИКУ
В позднейших заметках Ахматова ограничилась припоминанием отдельных черт его характера, описанием разрозненных эпизодов и сообщением некоторых фактов из биографии поэта. Между тем такое уникальное явление, как молодой Мандельштам, предстает перед нами со всей живостью с мемуарных страниц других авторов. Среди них выделяются удивительные записки Николая Николаевича Лунина. В главах, посвященных царскосельской и петербургской жизни десятых годов, будущий муж Ахматовой уделил целую страницу Мандельштаму. Приводим ее целиком.
«В "Цехе" я познакомился с Осипом Мандельштамом, одним из лучших поэтов моего поколения. Это тоже было существо более совершенное, чем люди. Он слушал собеседника, опустив длинные ресницы своих глаз так, как будто прислушивался не к словам, а к тому, что было скрыто за словами говорившего; может быть поэтому его реплики так часто были неожиданны, и он произносил их с оттенком какого-то недоумения, как будто спрашивал, то ли он услышал. Разговор с ним даже людей посредственных очень часто превращался в какую-то импровизацию в особом, если можно так выразиться, душевном пространстве.
Остроумный, но без всякой остроты, находчивый, даже дерзкий, но с какой-то деликатной осторожностью, Мандельштам бросал вызов собеседнику и сам же его ловил, но уже с другого конца, как будто во время разговора он перебегал с места на место. Он был не красив, но обаятелен — и прелестный, особенно когда он жмурил глаза и склонял голову набок наподобие какой-то птицы. Впоследствии мне часто приходилось присутствовать при разговоре Мандельштама с Ахматовой: это было блестящее собеседование, вызывавшее во мне восхищение и зависть. Они могли говорить часами, может быть, даже не говорили ничего замечательного, но это было подлинно поэтическая игра в таких напряжениях, которые мне были совершенно недоступны. Почему-то все более или менее близко знавшие Мандельштама, звали его «Оськой», а между тем он был обидчив и торжественен, торжественность, пожалуй, была самой характерной чертой его духовного строя, этот маленький ликующий еврей был величествен — как фуга».
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});