Шолохов. Незаконный - Захар Прилепин

шведов. И мы должны у них учиться с тем, чтобы, используя их умение, их опыт, их же бить. Я должен был вчера сказать горькую правду. Сказал, что можно сказать. Мы ещё слишком мало умеем воевать. Я был свидетелем, когда посылали людей в бой даже без винтовок. Сказали: там, на поле боя, добудете себе оружие. На моих глазах немцы забросили в тылы взвод автоматчиков, они открыли беспорядочную стрельбу, и у нас едва ли не целый полк в панике начал разбегаться. Еле собрали обратно…

Шолохов жадно курил. Ему было тошно.

* * *

5 ноября 1-я немецкая танковая армия начала наступление, пытаясь пробить советскую оборону на шахтинском направлении с последующим выходом к Дону восточнее Ростова. Немцы давили, приближаясь к линии Миллерово – Астахово: всё шолоховские места, им самим и Гришкой Мелеховым исхоженные, к тому же таящие фамилию мужа Аксиньи – Астахова.

19 ноября немецкие танки прорвались к Ростову-на-Дону и на следующий день вошли в город. Советские части отступили на левый берег Дона, но через неделю с небольшим, 29 ноября, город отбили. Это была головокружительная радость: значит, мы можем контратаковать, побеждать, возвращать своё! Первая крупная победа катастрофического 1941-го случилась на донской земле.

12 декабря Шолохов получил от Совинформбюро приказ выехать для работы на Южный фронт. Штаб фронта находился в городе Каменск-Шахтинский – в тех местах, где снимали «Тихий Дон» с Цесарской и Абрикосовым.

Луговой вспоминает, что выдвинулись втроём: он, Шолохов и сопровождавший его Лудищев.

«К Каменску мы подъезжали поздно вечером, без света фар ехать было тяжело, машина попадала в канавы, могла перевернуться. Тогда шофёр включил свет. При свете ехать также было невозможно, нас обстреливали с воздуха немецкие самолёты, бороздившие небо над Каменском. Две или три очереди трассирующих пуль чуть было не побили нас с Шолоховым, и уцелели мы каким-то чудом. Одна очередь прошла прямо над головой, вторая слева, разбив боковое ветровое стекло. Третья очередь прошла справа в 20–30 сантиметрах от машины. Жёлтые, красные, зелёные, белые пули чередовались в каждом пучке выстрелов. Мы снова потушили свет, один из нас пошёл пешком впереди машины, указывая ей след…»

Еле добрались.

Шолохов обосновался там. Никто за ним пригляд не устраивал – он вполне мог бы у себя на квартире сидеть и время от времени сдавать корреспонденции: с него было бы достаточно. Но этот донец был не из таких.

Рассказывал: «Нужно было перебраться на командный пункт полка, а немец вёл огонь по площадям, всё усиливая его. И место вроде неприметное, но “рама” надыбала наше движение, огонь стал довольно плотный, а надо идти. Взял я красноармейца – пошли, наше движение заметили, накрыли огнём. Залегли, красноармеец грызет краюшку, говорит: “Убьёт, товарищ Шолохов. Давайте возвертаться”. Я – молчок, он же ведёт, он знает, что делать, а дальше – открытое поле, не пройдём, переждали чуть, вернулись. Но идти-то надо, кто начинал, тому и идти, снова пошли. Удачно, встретил нас командир полка, обрадовался…»

Непрестанно мотался – от передовой до штаба и обратно.

Главнокомандующий войсками Юго-Западного направления, непосредственный руководитель Ростовской наступательной операции маршал Семён Тимошенко, член военного совета Южного фронта Никита Хрущёв, командующий войсками Южного фронта Родион Малиновский – все заезжали на совещания в штаб.

Шолохов при всякой возможности общался с военнопленными, пытаясь в первую очередь для себя разобраться – что за противник теперь у них, чему их такому выучили, что они за полгода дошли до тихого Дона?

В очерке «На юге» он одним из первых отметит то, что в очередной раз почти вся Европа – двунадесять языков! – сползлась на пир в Россию:

«На Южном фронте, пожалуй, как ни на одном из фронтов, широко представлено разноязычное фашистское воинство. Кого только нет в составе захваченных нашими частями военнопленных! В мутной накипи обезоруженных головорезов, ещё недавно глумившихся над мирным населением Украины, преобладают немцы, итальянцы, румыны, но есть также венгры и финны…»

Пришедший к своим из зоны оккупации старик рассказывал Шолохову: «Пошли в моей хате меняться постояльцы. Нынче – одни, завтра, глядишь, – другие, и всё разных держав. Один говорит: “я – поляк”, другой: “я – венгерец”, а третий молчит <…>…Венгерец начал по-своему лопотать, а унтер плечами вздёргивает и серчает, даже щёки у него краснеют. Лоб в лоб упёрлись, как бараны, лопочут каждый по-своему, никак один другого не поймут. Между собой нет у них одной речи, а по разбою у всех один язык: хлеб, яйки, молоко, картошки давай…»

Очень к месту здесь Шолохов вспомнит Пушкина: «Какая смесь одежд и лиц, / Племён, наречий, состояний! / Из хат, из келий, из темниц / Они стеклися для стяжаний!»

Новый 1942-й встретил там же, в Каменске.

На артёмовском направлении тогда в первой полосе обороны помимо немецких пехотных дивизий находился итальянский экспедиционный корпус. Шолохов был в бою в составе одного из полков, взявших в плен итальянского офицера: из Рима, архитектор по профессии. Тот рассказал ему про обстоятельства пленения. Итальянец был ранен и отстреливался до последнего из пистолета. Трижды пытался попасть в советского бойца, но промахнулся. Подбежав, тот ударил его прикладом по голове и забрал пистолет, но не убил. Снял краги, усадил на завалинку. Свернул себе самокрутку. Свернул другую итальянцу и сунул в зубы: «Ну, сиди. Скоро за тобой придут. Босой и раненый далеко не уйдёшь». И, наскоро перекурив, побежал дальше.

«Странный вы народ», – сказал Шолохову итальянец.

Метели в ту зиму были сильнейшие: ураганные ветры продирали до позвонков. Он сильно простыл в те дни; его едва ли не силком уложили в госпиталь, но, не пролежав и пары дней, Шолохов собрался на выписку. Смиряя гнев главврача, отмахнулся:

– Мне работать надо. Некогда болеть.

Где-то в тех днях затерялась одна добрая и знаковая встреча. После очередного выезда на передовую Шолохов вернулся в штаб. Никого из высших чинов не было на месте, один бригадный комиссар, – на полступени выше, чем Шолохов в иерархии. Лёней представился. Тоже откуда-то приехал еле живой от усталости.

Обсудили фронтовые новости, покурили, выпили кипяточку – больше и не нашлось ничего. Добираться к месту ночёвок никаких сил не было, – тем более что с утра предстояло снова на выезд, – решили остаться тут ночевать.

Улеглись вдвоём на стол, спиной к спине. Одну шинель постелили, другой накрылись.

Было холодно, и то один, то другой стаскивали шинель на себя.

Шолохов в глубокой уже ночи возмутился:

– Леонид, а чего ты всё время тянешь одеяло на себя?

Тот на удивление обстоятельно ответил:

– Михаил, это не одеяло, а шинель. Причём моя. Вот так.

Шолохов мучился-мучился, потом уселся