Девчата. Полное собрание сочинений - Борис Васильевич Бедный

Со станка на берег в сопровождении Полозова шел сердитый начальник запани. Нюре нестерпимо захотелось провалиться сейчас сквозь землю. Она попятилась от кромки берега, но в эту минуту за ее спиной шумно распахнулись двери клуба и густо повалили сплавщики – кончился сеанс. И тогда Нюра шагнула навстречу неминучей своей беде и упрямо вскинула подбородок: «вот я вся тут, режьте-пилите меня!»

Посреди крутого подъема Федор Николаевич остановился перевести дух и увидел Нюру.

– Ну, спасибо, Уварова, удружила, – жестко сказал он, снизу вверх глядя на нее.

– Судить таких надо, судить! – резким визгливым голосом кричал с понтона Филин.

По всем признакам, ему не терпелось поскорей расправиться с Нюрой, но привычная забота об отчетности победила кровожадное это желание. Филин считал, сбивался и снова пересчитывал круги проволоки, добытой из понтона, а сам жег Нюру злыми глазами.

Федор Николаевич, шумно отдуваясь, тяжело поднимался по береговому откосу. А Нюре припомнилось вдруг, каким худым и легким на ногу был он, когда она впервые пришла на запань. Ведь это Федор Николаевич и принял ее на работу. Тогда он был еще мастером, позже стал техноруком, а теперь вот вторую навигацию – начальник запани.

Как-то так повелось у них с самого начала, что Нюра всегда видела в нем опору. Случалось, он и поругивал ее за мелкие промашки – на работе без этого не обойдешься, – но в глубине души Нюра всегда знала, что они с Федором Николаевичем свои. Их не так уж много осталось на запани, тех, кто работал тут в войну и в первые послевоенные годы, кто сполна вытянул тяжкий план сорок шестого года. Тогда порушенные войной области и целые республики ждали от них строевого леса, чтобы восстать из праха, а засуха подкосила неоправившееся после войны сельское хозяйство, и накормить сплавщиков досыта было нечем. На всю жизнь врезался в Нюрину память тот работящий голодный год…

А позже одни старые сплавщики разъехались, другие вышли на пенсию, а кое-кто и умер уже. Теперь в поселке больше новых, вон и Даша Савушкина перевелась к ним сюда с лесозавода.

Порой Нюре казалось, что Федор Николаевич втихомолку гордится ею – тем, что под его присмотром выросла она из девчонки-подсобницы в знатного бригадира, слава о котором гремит по всей области. Гремела-гремела – вот и догремелась… Он верил ей, а она его подвела. И как эта мысль не пришла ей в голову, когда Илюшка Мурманец соблазнял ее подлой своей рационализацией? Ты глянь, какой умной она теперь заделалась! Интересно, где раньше этот ум в ней сидел и почему на поверку такой дурью обернулся? Ладно, чего уж теперь себя ругать. И без нее ругатели найдутся. Вон как Филин испепеляюще смотрит на нее. Дай ему волю – слопает со всеми потрохами…

Федор Николаевич одолел-таки подъем, выждал, пока утихомирится сердце. Мельком, как на пустое место, глянул на Нюру и отвернулся, точно ему даже и видеть ее противно было. Всего ожидала Нюра: крика, упреков, даже трехэтажной ругани – но только не этого кислого равнодушия. Ей почудилось: она просто не существует больше для Федора Николаевича – уволилась, укатила в тридесятую область, бесследно растворилась в воздухе и улетучилась. А может, ее тут и вовсе никогда не было?!

Все так же глядя в сторону, Федор Николаевич буркнул:

– Признаешь?

– А что признавать-то? – с вызовом спросила Нюра.

Если б они говорили наедине, она, наверно, сразу бы во всем покаялась, а то даже и разревелась бы по-девчоночьи. Но каяться на людях, при Михаиле и практикантке, было выше ее сил. Сам же Федор Николаевич научил ее быть гордой, а теперь требовал, чтобы она при всех елозила на коленях. Не дождутся от нее этого!

– Ты не прикидывайся. Кругом виновата, а туда же!.. – Федор Николаевич задохнулся от гнева и перевел глаза на Полозова, как бы приглашая того договорить все за него.

Полозов послушно приоткрыл рот, но так ничего и не сказал: то ли пожалел Нюру и не стал добивать поверженного бригадира-соперника, то ли вовремя рассудил, что не резон ему лезть со своими нравоучениями, – ведь в конечном счете от Нюриного позора он только выиграл и теперь первенство, считай, у него в кармане.

А Филин не унимался и кричал со станка что-то ругательное. Отдельные слова Нюра понимала, но они почему-то не складывались сейчас в осмысленные фразы. Сплавщики сгрудились за Нюриной спиной, кто-то жарким дыханием шевелил волосы на ее затылке.

Не дождавшись помощи от Полозова, Федор Николаевич ринулся в бой сам:

– И чего тебе не хватало? Денег? Почета? Нет, зазналась ты, как я погляжу!

– Вот это точно, – охотно согласилась Нюра.

– Как разговариваешь? – сердито упрекнул ее Федор Николаевич. – Тебя, девчонку, подняли над людьми, а ты с верхотуры плюешься… Не ожидал от тебя, Уварова!

– Я тоже не ожидала… – думая о своем, сказала Нюра.

Ей показалось вдруг ужасно обидным и несправедливым, что Федор Николаевич шпыняет ее, как какую-то преступницу-рецидивистку. Пока все шло гладко, он ее уважал, а стоило ей только разок споткнуться, так Федор Николаевич тут же в ней разуверился. А куда подевались все ее прежние хорошие дела? Уж кому-кому, а Федору Николаевичу надо бы о них помнить, а он так себя ведет, будто ничего хорошего у нее отродясь не было. Если судить по справедливости, то надо в одну кучу собрать все ее достижения, премии, Доску почета, хвалебные статьи в газетах, а в другую – промахи и ошибки, включая и эту вот непростительную осечку с проволокой, и посмотреть, что перетянет. Небось всего доброго наберется у нее побольше…

А для Федора Николаевича проволока эта зачеркнула все прежнее. Да разве так можно? Она изо дня в день шесть лет честно работала на запани, а вся эта история с проволокой заняла всего каких-нибудь полчаса. И выходит, эти злосчастные тридцать минут пустили под откос шесть лет ее безупречной жизни и примерной работы – разве это справедливо? Или так всегда и бывает: работает человек, старается, все его наперегонки хвалят, а потом поскользнется он ненароком – и все разом идет насмарку. Так, что ли? Тоже не очень-то складно.

И главное, она же ничуть не изменилась, и та Нюра Уварова, которой вчера и даже нынче днем все восторгались, по-прежнему сидит в ней, в самой середке. Никуда эта примерная бригадирша не подевалась и снова, как никогда прежде, готова делать все то, за что ее хвалили и премировали. А Федор Николаевич почему-то на веки вечные ставит на ней крест, будто она совсем