Том 68. Чехов - Наталья Александровна Роскина

class="p">Первое за 1901 г. известие о студенческих делах мы находим в письме к Чехову академика Н. П. Кондакова от 2 января из Петербурга: «Вы спрашиваете, что здесь нового. Много и мало. Много пустого вздора, сутолоки, шума и мало толку. В уни­верситете 50 студентов исключено, хотя немногие совсем, на этот раз только за сходкп. В Киеве исключено до 500 человек, в основании неприличный студенческий скандал на Крещатике. Затем сходки и пр. И теперь ожидают сходок и опять исключений. Когда этому конец, ты, господи, веси!»

Крупный византинист и знаток древнерусского искусства, Кондаков был, разу­меется, чрезвычайно далек от политики, и потому, естественно, в его сообщении зву- чпт брюзгливое раздражение непонятными для него происшествиями. Однако факты, им сообщенные, были достоверны: о киевских событиях, приведших вскоре к отдаче ста восьмидесяти трех человек в солдаты, мы уже упоминали выше; в Петербурге еще до того, как развернулись киевские события, было исключено из университета более

30 студентов, 12 других были подвергнуты «выговору с карцером» (см. «Красный архив», 1936, № 2, стр. 84).

Наибольшего напряжения события, вызванные сообщением 11 января о киевских студентах, достигли в конце февраля — начале марта. За это время среди писем к Че­хову мы находим только одно короткое упоминание о студентах. 23 февраля профессор Киевского университета А, А. Коротнев, близкий знакомый Чехова по Ницце, в приписке к письму коротко сообщал: «Студенты затихли и, увы! эта тишина есть выражение крайней апатии, не шумят, но и не учатся».

Два месяца спустя Коротнев в письме от 20 апреля 1901 г. еще раз вернулся к соз­давшемуся тогда положению в Киевском университете. Нужно напомнить, что после демонстрации 4 марта в Петербурге и вызванной ею сильной революционной волны, охватившей многие города империи, правительство сочло необходимым сделать вид, что оно отказывается от политики крайних репрессий: в апреле действие «Временных правил» было приостановлено, министром народного просвещения на место убитого студентом Карповичем Боголепова 9 был назначен генерал Ванновский, в высочайшем рескрипте на имя которого предлагалось вложить «сердечное попечение» в дело вос­питания юношества (см. заметку в «Искре», 1901, № 4, май) 10. Об этом внезапном по­вороте в действиях властей и писал Чехову Коротнев: «Право, как-то гнусно и пошло кругом. И как все меняется, сообразуясь с условиями: вчера солдатчина, террор, а сегодня все либеральничают и уже вполголоса говорят о конституции. Какая все это гадость! Молодежь тоже совсем свихнулась, окончательно изболталась, почему и занимается политикой. С сентября университеты превратятся в политические клубы и тогда прощай наука».

Далекий от политики профессор возмущается маневрами правительства, но ему остается чуждым и непонятным смысл студенческого движения,— он видит в нем лишь досадную помеху учебным занятиям.

Почти такое же непонимание происходящих событий и причин, их вызвавших, обнаружил и другой корреспондент Чехова, видный петербургский врач Н. Н. Ре­форматский. 31 марта 1901 г. он писал Чехову, что «недавние события» в Петербурге «не давали места спокойному течению жизни», жаловался на «атмосферу тяжелую», в результате которой у одного из его товарищей — врачей «появился бред преследо­вания», а у какой-то девицы, служащей в Думе, «при виде солдат, действующих на­гайками», «был случай острого помешательства». Размышляя над причинами «всех недавних историй», этот гуманно настроенный врач приходил к выводу, что «раздра­жение молодежи создавалось искусственно, намеренно. Можно было бы иначе сделать, и не было бы печальных картин». И он возлагает надежды на то, что правительство действительно откажется от применения силы, чем и достигнет умиротворения. Закан­чивая свое сообщение, он писал: «Теперь все в уповании, что Ванновский утихомирит дело студенческое, надеются на новый университетский устав, в котором будет изъято временное правило об отдаче в солдаты ..'. Анрепа11 и Мещанинова называют това­рищем министра н их одобряют» 12. Заметим, что названный здесь Мещанинов, до этого занимавший должность начальника тюремного управления, был действительно назна­чен товарищем министра народного просвещения. По поводу этого «Искра» ирони­зировала, что помогать бравому генералу Ванновскому в проведении политики «сер­дечного попечения» будет бывший тюремщик.

Гораздо более содержательными и значительными были те письма, которые Чехов получал от людей, близких к революционным кругам, глубже понимавших смысл про­исходивших событий, непосредственных свидетелей или даже участников их. 4 марта произошла демонстрация у Казанского собора и массовое избиение ее участников по­лицией и казаками. 6 марта в газетах было напечатано официальное сообщение об этом. А уже 8 марта недавно познакомившийся с Чеховым через Горького редактор журнала «Жизнь» В. А. Поссе писал Чехову из Петербурга:

«Спешу ответить, глубокоуважаемый Антон Павлович, на ваше милое письмо. На душе так тревожно, мысли несутся в голове с такой лихорадочной быстротой, что трудно написать связное письмо. Серьезное теперь время, очень серьезное! Масса сосредоточенного страдания. Горький здесь и страшно волнуется. Сегодня уезжает в Нижний. Театр отступил на задний план, но все же ваши „Три сестры" смотрятся с захватывающим интересом.

Сквозь все волнения, надежды и опасения нередко прорывается нетерпение по­скорее прочитать ваш рассказ, предназначенный для „ Жизни ". Да, но о литературе го­ворить теперь трудно. Правительственному сообщению не верьте. Все было совсем иначе и несравненно ужаснее». И дальше Поссе коротко упоминает о нескольких уби­тых студентах и об избиении ряда литераторов (Н. Ф. Анненскогои др.). В заключе­ние он обещает в другой раз написать о всех этих событиях подробнее — «теперь не в силах».

Обещанного письма Поссе так и не написал: в качестве лица, находящегося в свя­зях с революционными кругами, он в числе ряда других «подозрительных» литерато­ров был вскоре арестован,— следующее письмо Чехову он послал 7 мая из дома пред­варительного заключения на Шпалерной.

Непосредственным свидетелем расправы на Казанской площади был В. Э. Мейер­хольд, находившийся в то время в Петербурге с труппой Художественного театра на гастролях. По возвращении в Москву он написал Чехову взволнованное письмо (18 ап­реля 1901 г.), в котором выразил страстное стремление «пламенеть духом своего вре­мени». «Я открыто возмущаюсь полицейским произволом, свидетелем которого был в Петербурге 4 марта, и не могу спокойно предаваться творчеству, когда кровь кипит и все зовет к борьбе (... Да, театр может сыграть громадную роль в перестройке всего существующего! Недаром петербургская молодежь так старательно подчеркивала свое отношение к нашему театру. В то время как на площади и в церкви ее, эту молодежь, бессердечно, цинично колотили нагайками и шашками, в театре она могла открыто выражать свой-протест полицейскому произволу». И дальше Мейерхольд рассказывает ставший позднее широко известным по книге Станиславского эпизод о реакции зритель­ного зала на спектакль «Доктор Штокман» Ибсена. «Общественное движение послед­них дней