Антропология повседневности - Михаил Губогло

Весь сельскохозяйственный инвентарь дед закупал в немецких селах, самым любимым из которых у него было село Чокрак (Анчокрак, по источникам середины XIX в.). Он был частым гостем в этом селе у своих друзьей, с которыми он общался, по его словам, на немецком языке. В 1958 г., когда его дочери, моей тете Любе, с семьей разрешили выехать из Курганской области, но без права возвращения в родную Чадыр-Лунгу, она со своим супругом – Петром Петровичем Димовым-Грековым, сыном Петром и дочерью Валентиной, родившейся в Сибири, поселилась по совету моего деда, своего отца, в Тарутино (бывший Чокрак).

В отличие от перечисленных приспособлений для переработки винограда, сохраненных заботливыми родственниками, остальные механизмы бесследно исчезли, в том числе веялка, с помощью которой наша семья ранее других перешла от ручного к машинному обмолоту зерна. Исчезли так называемый колонистский плуг («немце пулугу»), борона, жатвенная и косильная машины, молотильные катки, молотильная доска (дюовень).

На лицевой части этого приспособления в виде доски (или щита) были вмонтированы кремневые вкладыши с острыми как лезвие бритвы краями. В том далеком детстве среди немногих моих игрушек у меня был небольшой набор таких кремневых вкладышей, с помощью которых я высекал искры, ярко светящиеся в темноте кухни и затемненной спальне, даже чем-то отдаленно напоминающие гирлянду бенгальских огней, в химкабинете Каргапольской средней школы в пору, когда я был старостой химического кружка и готовился к поступлению в Свердловский политехнический, пользующийся не меньшей популярностью, чем МГУ.

4. Поколение обреченных

По рассказам Ираклия Андроникова, Алексей Толстой в 1922 г., когда жил в голодном тогда Ленинграде, попал в следующую «историю». Семья сидела без денег. Но вдруг нашелся десятирублевик, «провезенный через все революции», и Толстой был отправлен («Алеша, поди, купи детям молока») менять монету в банк.

А в ту пору, – продолжал далее свой рассказ А. Толстой, – у нас на пустыре за Ждановкой раскинулся табор цыганский… Смотрю – за мной увязалась старая страшная цыганка – патлы распущены, клыки торчат: «Барин, покажи ручку».

– Да не верю я, говорю, твоим гаданиям, и денег у меня нет.

– «Неправду говоришь, бариночек, у тебя в левом кулачке денежка золотая. Вынь кулачок, покажи ладошку». При этом она делает отвратительные крючки пальцами, и я иду за ней, как в гипнотизме. И чувствую неестественная сила побуждает… вынул кулак, разжал…

А старуха быстро так бормочет: «Знай, красавец, будешь ты знаменитый, счастливый, а через восемь лет будешь богатый, напишешь книгу в двух томах про высокого царя. А звать тебя Алексеем!» И я вот до сих пор не пойму, откуда эта жуткая старуха с Петроградской стороны за восемь лет могла предвидеть, какие будут дела в советской литературе, что времена РАППа кончатся и напечатают моего «Петра» [Андроников 1981: 14–15].

Люди в южных районах Молдавии, обессиленные военным лихолетьем и голодом 1946 г., не могли оказать какого-либо сопротивления решительно и профессионально действующим, специально подготовленным военизированным службам.

В книге «Воспоминания. О прожитом и пережитом», экс-председатель колхоза Г. И. Болокан характеризует канун депортации 1949 г. следующим образом.

Семья питалась в основном мамалыгой, реже малаем (хлеб из кукурузной муки с небольшой добавкой муки пшеничной). К мамалыге подавали фасоль, картошку, борщ с кукурузной мукой с добавкой капусты с рассолом…. Страшно тяжелые были годы войны. А послевоенный 1946-й был просто жутким для села Дезгинжа. Жестокая засуха погубила почти весь урожай. Начался голод, люди едва выживали, особенно тяжело приходилось многодетным семьям. В частных складах хранилось зерно, а в кукурузохранилищах – кукуруза в початках, предназначенная для посева. Голод, крайняя нужда заставила людей, а это были в основном женщины, пойти на крайность. Произошло нападение на склады. Кукурузу растаскивали, кто в чем мог: мешками, корзинами и даже в фартуках. А через два часа все начальство района уже было на месте «ЧП». Вскоре в село прибыли представители ОВД и КГБ из Кишинева. В две грузовые машины погрузили участников «погрома», в том числе председателя сельсовета и старика инвалида Первой мировой войны. Через две недели в клубе села состоялся показательный суд. Председателю дали «вышку», женщинам – по 8 лет, старику-ветерану – 8 лет. Позже смертная казнь председателя была заменена 10 годами тюрьмы. Все осужденные отсидели свои сроки от «звонка» до «звонка» [Бобырь 2005: 2].

Нынешнее движение Молдовы курсом европейской интеграции предполагает преодоление той части советского прошлого, что связана с массовыми необоснованными репрессиями. Без полной политической, идеологической и имущественной реабилитации, без хотя бы частичного возмещения морального и материального ущерба, вряд ли можно серьезно говорить об утверждении принципов демократии и о построении гражданского общества. В Республике Молдова, в том числе в Гагаузии, предпринимаются продуктивные попытки по восстановлению справедливости, в том числе в деле восстановления доброй памяти репрессированных граждан.

Так, например, неправительственная организация «Доорулук» («Справедливость») Чадыр-Лунгского района добилась наделения реабилитированных жителей Чадыр-Лунги долей земли. В четырехтомном издании «Cartea memoriei» («Книга памяти») были опубликованы списки граждан, подвергшихся репрессиям по Гагаузии в 1940–1941 гг. и 1944–1949 гг. Из числа жителей Чадыр-Лунги в списки вошли имена 355 граждан, Баурчи – 171, Бешгиоза – 55, Казаяклии – 171, Кириет-Лунги – 57, Джалтая – 81, Томая – 145 [Митиоглу 2007: 3].

29 июня 2006 г. Парламент Республики Молдова принял закон о внесении дополнений и изменений в ранее принятый закон «О реабилитации жертв политических репрессий». Статья 12 этого закона имеет исключительно важное значение для понимания реальных намерений депутатов Молдовы преодолеть последствия былых репрессий. В первой редакции данная статья звучит следующим образом:

Гражданам Республики Молдова, подвергшимся политическим репрессиям, на основании заявления, поданного ими или их наследниками, возвращается конфискованное, национализированное или любым иным способом изъятое из их владения имущество.

…В случае, если конфискованное, национализированное или любым иным способом изъятое из их владения в связи с политическими репрессиями имущество не может быть возвращено, его стоимость возмещается путем выплаты компенсации на основании заявления реабилитированных лиц или их наследников.

В случае, если имущество не сохранилось или не может быть возвращено в натуре, так как было приватизировано в соответствии с законом, его стоимость возмещается в виде денежной или материальной компенсации, исчисляемой в рыночных ценах, действующих на момент рассмотрения заявления.

В случае если стоимость имущества не превышает 200 тыс. леев, выплата компенсации осуществляется в рассрочку в течение не более трех лет, а для имущества, стоимость которого превышает 200 тыс. лее, – в течение не более пяти лет (цит. по: Вести Гагаузии. 2007. 5 января).

Этот проникнутый призрачным гуманизмом и заботой о человеке вдохновляющий закон не лишен некоторых недостатков. Во-первых, он умалчивает о значительном контингенте лиц, освобожденных из мест высылки по амнистии, в связи с награждениями правительственными наградами и по другим причинам. Во-вторых, из текста закона не вполне понятно, какие категории лиц подходят под категорию «политических репрессий». Не секрет, что большинство лиц, репрессированных из сел Молдовы, были раскулачены не из политических, а скорее из экономических соображений. Конфискованное имущество, не разворованное сельским люмпеном, поступило в качестве материальной или денежной инвестиции в колхозно-кооперативную собственность.

В годы депортации у всех спецпереселенцев была одна, по выражению Л. Н. Толстого, «больная мысль»: за что разлучили с родиной, с родными полями и родным очагом. Моя личная «больная мысль», как уже приходилось жаловаться любимой учительнице в одном из писем в середине 1990-х гг., состояла в том, что я не испытал в школьные годы сладости пионерского лагеря, которым во времена летних каникул упивались мои сверстники. Родители целыми днями пропадали на колхозных полях. Я оставался «на хозяйстве». Надо было кормить малолетнюю сестренку и двоюродного братика, рубить и варить крапиву для поросят, бдительно следить за курицами, что норовили снести яйца под бревенчатым домом, сходить в соседнее село на молокозавод за бидоном обрата, чтобы, смешав его с отрубями, накормить теленка. Вырваться из этого «кольца обид» помогла «оттепель», но не только она. Вырвавшись из депортационного режима с колхозной справкой, разрешившей сдавать вступительные экзамены в Институт восточных языков при МГУ, я уехал из Москвы не в Курганскую область, где оставались родители, а в родную Чадыр-Лунгу, где проживали многочисленные родственники, избежавшие депортации.