В гору - Анна Оттовна Саксе

— Пой, пой, — презрительно пробурчал Густ. — Но не забывай, что это первая партия. Потом придет вторая. Те будут говорить по-латышски и тоже не тронут. Но только соберешь осенью урожай, как заявятся эти косоглазые. Тогда ты иначе запоешь.

— А ты видел, как они вынули все эти адские машины, — не сдавалась Эмма. — Столько мин, всех бы нас перебило.

— Это они берегут людей для мобилизации в свою армию, — злобно отрубил Густ. — А то откуда им брать силы против нового немецкого оружия?

— Густ, Густ, — упрекнула его Эмма, — тебе люди добро делают, а ты…

— Лучше вычисти комнату, — примирительно сказал Густ. — Хотя эту ночь все равно придется спать в сарае. Пусть за ночь запах выветрится.

— Это твои друзья напакостили, — возмущалась Эмма. — Здесь они пили и ели, здесь же ты с ними ворковал — «герр офицер», «герр офицер», — теперь видишь, как они тебе отплатили.

— Ну, это ведь не те, что тогда у нас останавливались, — пытался брат возразить сестре. — После них пришли другие части, и не могли же они знать…

— Кто бы ни были, — не унималась Эмма, — разве образованный человек так себя ведет! Все время только и гоготали — культура, культура, новый порядок. Вот он, этот новый порядок! Квашня и столовая посуда вместо ночного горшка… Тьфу!

— Ну, ну, сама-то не шуми так много, — рассердился Густ не на шутку. — Раскудахталась, словно курица. И никак не уймешься. А ты думала — они оставят русским все чистенькое? Сжечь надо было, когда мы уходили. Чтобы камня на камне не осталось.

— Ты что, в своем уме! — рассердилась и Эмма. — Куда бы ты теперь сам делся?

— Все равно. Под папоротником бы жил, а им бы не досталось.

«Ей-богу, он и в самом деле свой ум под папоротником оставил!» — едва не вырвалось у Эммы, но она сдержалась. Такого упрямца все равно не переубедишь. «Вот дам самому поесть из этой тарелки», — мысленно решила она.

Девочка попросила пить. Эмма отвязала от повозки ведро и пошла было к колодцу зачерпнуть воды.

— Погоди, — воскликнул Густ и заковылял за нею. — Эту воду пить нельзя. Перед отъездом я бросил туда собаку. Тогда так учили газеты, — смущенно оправдывался он.

Балдиниете повернула на проселочную дорогу, по которой было ближе ехать к дому, и вдруг почувствовала, как на ее плечи ложится тяжелое бремя. Пока ехала вместе с другими беженцами, то за разговорами было как-то легче. У всех были одни и те же заботы, каждый думал об одном и том же — попадут ли когда-нибудь домой, каждый не досчитывался кого-нибудь из близких — сына или мужа, и ее горе — потеря двух сыновей, как бы вливалось в общий поток несчастий. Но теперь, когда Балдиниете осталась одна, тоска тянулась за нею, как туго скрученная нитка, и плотным клубком наматывалась на сердце. Что она теперь будет делать дома, одинокая, как пень, у которого обрублены побеги? День еще как-нибудь пройдет, будет много работы, хлеб еще не убран, но настанет долгая ночь, за окном будет завывать ветер и скрипеть старая яблоня… Когда Лаймон и Ольгерт были дома, осенние вечера казались такими приятными. Ну и негодяй этот Вилюм Саркалис… Разве латышу надо было стать такой собакой, отдать немцам в лапы ее сыновей? Где они теперь? Живы ли, или лежат где-нибудь на чужой стороне, без могилы, без цветка? Это горе кололо сердце, как острый вертел, но она знала, что его нельзя вытащить, нельзя притупить. Она не слышала, но чувствовала, как кричит сердце, кричит громко и неутешно. Словно откликаясь на эти вопли, с губ слетел протяжный стон.

Балдиниете увидела, что перед ней на другую дорогу сворачивает повозка с людьми. Вот удивительно, как это она ехала, словно в тумане, и не заметила их раньше. А может, они отдыхали у дороги и теперь поехали дальше. Она хотела подстегнуть лошадку, чтобы догнать попутчиков и не ехать одной, но вспомнила, что коровка устала и не сможет поспеть. Пусть себе едут, ей нужно привыкать к одиночеству, к злой боли в груди. От нее все равно никуда не денешься, как быстро бы ты ни ехала. Там, впереди, ведь тоже были чужие люди, наверное, угнанные немцами из России. На повозке сидели мужчина и женщина, двое мальчиков в ватных стеганках погоняли корову, которая то и дело сворачивала в сторону, чтобы ухватить пучок травы. Мальчик, что повзрослев, подхватил меньшего под мышки и хотел посадить на повозку, но малыш стал сопротивляться, бить старшего и дергать его за волосы, пока тот не спустил его наземь. Несколько минут они возились на обочине дороги, родители, очевидно, не заметили этого, уехали вперед и свернули на ответвление дороги.

Вдруг произошло нечто такое, чего Балдиниете в первое мгновение не могла постичь. Прогремел оглушительный взрыв, над кустами взлетело облако дыма и песка. Мальчики вскочили, побежали вперед и исчезли за поворотом. Затем наступила тишина, и тем ужаснее был раздавшийся детский плач и полный отчаяния крик: «Мама! Мама!»

«Почему же это так, — мелькнула у Балдиниете посторонняя мысль, — ребенок в минуту опасности всегда зовет мать? Ведь отец мог бы лучше защитить. Может, мой Ольгерт тоже звал меня, когда…» — она, хотя и испытывала материнскую гордость, побоялась додумать мысль до конца, ибо ее страшило окончание этой мысли: за недоговоренным «когда» мелькнул облик смерти.

Вдруг из-за поворота дороги ей навстречу выбежали оба мальчика. Старший, лет восьми, беспрестанно кричал по-русски: «Тетенька, тетенька, мама и папа пропали! Пропали! Пропали!» А меньший только плакал, все громче по мере того, как удалялся старший. Балдиниете соскочила с повозки, бросилась к мальчикам, крича переднему: «Ты обожди братишку, не беги так быстро!» Но он уже подбежал к ней, обхватил ее и, не унимаясь, кричал: «Пропали! Пропали!» Она хотела поспешить к малышу, который семенил по дороге и рукавом вытирал слезы, но старший вцепился в нее словно клещами, она чувствовала, как его ноготки через одежду впивались в ее тело.

С трудом подбирая русские слова, она успокаивала, детей. Опустившись на придорожный камень, она посадила на колени и крепко прижала к себе обоих дрожавших ребят.

— Найдем мамочку, найдем, — повторяла она, не зная,