Серенада на трубе - Сынзиана Поп

У Дорис Эсигманн были самые красивые ноги во всей школе. Она брала первенство на всех неофициальных конкурсах, и, если бы когда–нибудь было можно организовать настоящее состязание, она тоже бы выиграла. Так что мы избрали ее главной в классе, хотя Элла Реус вообразила, что у нее с ее ногами тоже есть шансы, но кто–то сказал тогда: «Белесая, как вдова убитого под Ватерлоо», — и она тут же заткнулась.

Шустер склонился набок, оперся на парту и молчал. Он никогда не сидел прямо, только привалившись то одним боком, то другим, при этом колени у него были чуть–чуть расставлены, а ладони покоились на парте. Это была гора мяса, расположившаяся на отдых, даже шаг у него был ленивый, шаг сытого слона. Только в напомаженной голове теплилась жизнь, заплывшая вазелином; голова свободно вращалась на шее направо и налево, стреляя глазами и чавкая.

В классе была абсолютная тишина. Фрау Якоби оперлась на стену. Она ждала — руки скрещены на груди, глаза закрыты. Я видела ее прекрасно, но не могу точно сказать, как она выглядела, думаю, что главная ее черта именно в том и заключалась, что ее нельзя было запомнить, тогда как о других учительницах сразу же можно было сказать: они толстые, худые или не носят лифчика. Она была в том возрасте, когда с помощью бога и нескольких тюбиков крема «Марго» можно спокойно дотянуть до конца.

— Выйди вон, Шустер, — сказала она очень тихо в эту минуту и открыла глаза.

И эта свинья отделилась от парты и направилась к двери, с трудом переставляя ноги.

Я убежала и спряталась в уборной. Отделение для девочек находилось слева, а справа — для мальчиков. Хотя окна и были открыты, в нос мне ударил запах дезинфекции. Но в следующую секунду вошел еще кто–то, так что я едва успела спрятаться в последнее возможное убежище и запереться на железную задвижку.

Той личности, которая вошла после меня, нужна была раковина, соседнее помещение оставалось свободным, и я ясно слышала, как течет вода. «Может, это госпожа Мюллер? — подумала я. — Но что ей нужно па третьем этаже? Уборные есть и на первом. Может, кому–нибудь стало дурно?» Это казалось вполне правдоподобным, но как проверить — в дверях кабины, где и находилась, не было замочной скважины. А потом тот–кто–был–там начал петь. Правда, очень тихо, но с самодовольством, подсказавшим мне десятки предположений. Эти тра–ля–ля, тра–ля–лямы наводили на мысль о человеке, который стоит перед зеркалом и очень доволен тем, что видит. И так как над умывальником действительно было зеркало, то перед ним уж не иначе как красовался эта свинья Шустер. Значит, он вошел в отделение для девочек и теперь умирал от счастья. Меня так и подмывало сказать ему пару теплых слов, но в следующую минуту он принялся поворачивать ручку двери, за которой я находилась. Я молчала как рыба, и он, передумав, вошел в соседнюю кабину. И вот я — соседка Шустера по уборной. Вот его башмаки указывают направление, непригодное, конечно, для девочек, а вот его брюки, широкие, как водосточные трубы. Не знаю, по какой причине доска, разделяющая помещения, не доходила до полу на полметра, и видны были ноги соседа до самых колен. Так что ступни Шустера с пятками, повернутыми к двери, нельзя было спутать, но в следующую секунду эта личность подняла одну ногу, а потом вторую, и так как я не верила, что он со всеми своими килограммами воспарил, то могла не сомневаться, что Шустер взобрался на стульчак.

— Du, Schuster, du bist verrückt? — спросила я. — Ты совсем спятил? Только что отремонтировали уборные, а ты хочешь их разрушить?

— Wer zum Teufel ist dort? — поинтересовалась эта свинья очень спокойно. — Какой черт там засел, скажи на милость?

Я протянула к нему под стеной ногу, и он тут же меня опознал по теннискам. В десятом классе ни одна девочка ничего подобного не носила, все давно перешли на туфли с каблуками и шелковые чулки.

— Ах так, — сказал он. — И что ты здесь делаешь?

— Да вот, стою, а ты, свинья, мало того, что забрался в уборную для девочек, еще и влез ногами. И тебе не стыдно?

— Нет, — сказал он. — Мне совсем не стыдно. Гоняешь лодыря? — спросил он меня потом.

— Нет, не гоняю.

— Тогда чего тебе здесь надо?

— Что надо? А тебе что здесь надо? Мне кажется, здесь на дверях написано «Damen». Помещение для «Herren» рядом. Вы попали не по тому адресу, Шустер, вам не кажется?

— А ты что, нанялась к ним? — спросила эта свинья. — Они взяли тебя на должность сторожа, или ты лодырничаешь в уборной?

— С меня хватит мертвецов, — сказала я, — в уборной все–таки есть надежда столкнуться с кем–то вроде тебя, а на кладбище все молчат. Надоело мне лодырничать на кладбище.

— Тоже точка зрения, — одобрил Шустер. — Я согласен. Ты на мат. идешь?

— Не, не иду.

— Собираешься пробыть здесь до ночи?

— Ыгы, я без ума от разговора с тобой, ты очень умен.

— Gehe zu deiner Urgroßmutter[41], — послал он меня.

— Мне очень жаль, Шустер, — сказала я, — но у меня нет и бабушки. Манана вчера умерла. Поищи что–нибудь поближе. Очень мало существует личностей, у которых сохранились прабабушки. И не по их вине. Так что уж пошли меня к матери, очень тебя прошу. Мать у меня есть.

— Ладно. Отправляйся, — сказал Шустер и спустил воду. — Эти уборные работают просто замечательно, ты заметила?

Я вышла из кабинки и подождала его около умывальника. Но он не шевелился.

— Ты идешь? — спросила я. — Сейчас будет звонок.

— Я чувствую себя прекрасно, — сказал он. — Благодарю за компанию. Auf Wiedersehen.

— До свидания. И не забудь перед уходом посмотреться в зеркало. Ты просто великолепен, честное слово.

Но он снова запел, не знаю точно что, важно было самодовольство, а мелодия звучала ужасно фальшиво. Думаю все же, он мурлыкал «Frau, Wein und Gesang»[42] — эта свинья Шустер страдал сексуальной одержимостью.

Я вышла в коридор и прокралась на цыпочках, хотя была в теннисках. Наступила та абсолютная тишина, когда любой звук слышен. Журналы были уже закрыты, и все классы перешли к новым урокам, можно, если есть охота, постоять под дверьми, услышать голоса учителей, с одного конца коридора до другого проходишь по зоне молчания и потом через другие зоны, где слова располагаются спокойно, одно за другим, а буквы тянутся цепочками, цепочки букв стелются в том максимальном порядке, на который способна только Фельтен, или хаотично, как в тетрадях Фрица Тонтша. Мне нравится крупный прямой почерк Вебера, белые пространства между словами в тетрадях Дорис Эсигманн, те места, где мысль уходит в сторону и Дорис улыбается и растерянно смотрит в окно, и даже блохи близнецов Порелли, двух белых, как молоко, мальчиков, что сидят на первой парте, благоразумных и спокойных и очень белых для своего романского происхождения. И даже почерк Эллы, с наклоном назад, и широкие буквы Шустера, и мой почерк — иногда прямой, иногда устремленный вперед. Стояла тишина, учительница говорила, было слышно, как муха пытается спастись через окно. Госпожа учительница говорила, и вскоре ты уже дралась с турками в лесах Косминула или поднимала последний парус на корабле Магеллана. Или пыталась извлечь квадратный корень, который до конца не извлекается, или пела канон «Майстер Якоб», и Бика размахивал руками, сидя за кафедрой на откидном стуле. А если не было охоты наблюдать за мухой, которая с жужжанием бьется о стекло, слушать, как она отчаянно кружит по стеклу, то слова госпожи учительницы вдруг говорили «до свидания» и удалялись, махая на прощание руками; некоторое время их можно еще видеть на углу улицы, а потом — прощай! Как девочки из начальной школы в форме с оборками, они шли, распевая, по улице, а потом вдруг скрывались за углом. Скрывались настолько, что я часто смотрела на фрау Якоби или фрау Ашт и видела: они говорят, даже ясно видела все движения их рта, но слов не слышала, не было звука, и кто–нибудь мог бы играть на рояле, как во времена немого кино. Муха жужжала в окне, но главное — пришла весна, уже лопнуло несколько почек каштана, сквозь пухлые листья солнце капало медленно, небо было ясное, оно вдвинулось в класс до второго ряда, так что двенадцать учеников оказались на свежем воздухе. Сюда долетал ветер. И птицы. Белые и красные, они искали прошлогодние гнезда.

— Вольф! — кричала фрау Якоби. Худой рыжий мальчик в глубине класса испуганно вздрагивал, и было невозможно повторить два последних слова, потому что он только что прибыл в Гат, где кипели весенние льдины, он был босиком и промок до края коротких штанов, а на лице у него снова высыпали все веснушки.

Или было лето, жара вплывала в класс кругами, поднимала тебя на ноги, и ты сразу видела людей, загорающих на пляже. И у всего класса в сумках были купальные костюмы; хотя пришли экзамены, мы все бросались вниз головой в воду. А потом, мокрые, дрожали на траве, и у девочек намокшие волосы прилипали к лицу и к шее.