Серенада на трубе - Сынзиана Поп

Кроме Ули, ни один мальчик не приходил мне на ум, хотя в эту минуту было бы очень приятно еще кого–нибудь вспомнить. Но вдруг я сообразила, что в рюкзаке у меня есть сигареты. Я стащила их перед уходом, теперь было самое время покурить, я совсем плохо себя чувствовала в интернате для девочек. Это было не по мне, но у меня не было ни копейки на гостиницу. И не знаю, было бы там лучше, и вообще не знаю, что мне следовало делать.

Я поставила рюкзак у изголовья и растянулась на спине. Дым от сигареты поднимался прямо к потолку. Я немного задерживала его во рту, а потом выдувала что было силы. Примерно после пяти таких затяжек голова у меня так закружилась, что мне казалось, будто вся комната и я вместе с нею кружимся, как карусель. А потом меня осенила идея. Навязчивая идея, которая приостановила движение дыма и заставила меня собраться. «А что, если разыскать Якоба — Эниуса-Диоклециана?» — сказала я себе. Он жил в нижней части города, и я знала наверняка, что у него был телефон. Я могла бы передать ему привет от К. М. Д. и так далее.

Я встала с постели, но плохо соображала из–за выкуренной сигареты и потому не сразу вышла из комнаты, а немного постояла у окна, хотя на кухне ничего не было видно. А потом я открыла дверь, прошла через серую веранду, через спальню воспитанниц и наконец оказалась на улице. Я никого не встретила, возможно, все были заняты едой. Ели суп с мясом, пожертвованным батальону городской пехоты.

Я снова обогнула двор пансиона, прошла мимо железной решетки. Зеленый газон был пуст, только вырванная страница из книги металась взад–вперед, подхваченная ветром, но я теперь знала, как выглядит пансион с черного хода, и вид газона не произвел на меня особого впечатления.

Ближайший телефон–автомат был в конце улицы на маленькой площади. Я вошла в стеклянную кабинку и стала изучать телефонную книгу. Трудно сказать, сколько это длилось, но стоило мне набрать номер, как некий субъект — он вырос точно из–под земли — прилип к прозрачной стенке кабины и стал подслушивать.

— Эй! — крикнула я. — Что ты там делаешь? Человек совершенно невозмутимо вытащил из кармана стетоскоп и приложил его к дверце кабины.

— Что ты там делаешь? — спросила я. — Ты с ума сошел? Это частный разговор.

— Мне за это платят, — сказал он и всунул другой конец стетоскопа в ухо.

Вначале я запротестовала, но потом привыкла к мысли, что кто–то слушает, как я говорю, и этот тип даже показался мне симпатичным. Я хотела позвать его в кабину — какой смысл ему мучиться у дверей, — но в этот момент на другом конце провода крикнули «алло!».

— Попросите, пожалуйста, Якоба — Эниуса-Диоклециана.

— Кто его спрашивает?

Женский голос был необыкновенно писклявый и агрессивный, казалось, женщина сейчас разобьет телефон.

— Это из Крепости, — сказала я. — Я хотела бы поговорить с вашим сыном.

— Каким сыном?

— Якобом — Диоклецианом.

— Ошибка! — сказала она и бросила трубку.

Я снова набрала номер и терпеливо подождала.

— Алло!

— Попросите, пожалуйста, Якоба — Диоклециана.

— Кто его спрашивает?

Голос был такой пронзительный, что моя барабанная перепонка лопнула с сухим треском.

— Это из Крепости. Я хотела бы поговорить с вашим внуком.

— Каким внуком?

— Якобом — Диоклецианом.

— Ошибка! — сказала она и бросила трубку.

Я снова набрала номер и терпеливо стала ждать, но личность со стетоскопом была явно рассержена. Она принялась грызть свой правый ус, ибо это была усатая личность.

— Алло!

— Попросите, пожалуйста, Якоба — Диоклециана.

— Кто его спрашивает?

Голос был чудовищно пронзительный, но моя лопнувшая барабанная перепонка развевалась по ветру, так что теперь мне было все равно.

— Это из Крепости, — сказала я. — Я хотела бы поговорить с вашим братом.

— Каким братом?

— Якобом — Эниусом-Диоклецианом.

— Якобом — Эниусом-Диоклецианом?

— Да.

— Ах вот что. Хорошо, сейчас.

Я прождала четверть часа. Личность со стетоскопом покончила с правым усом и принялась за левый.

Я снова набрала номер, но на другом конце провода раздались частые гудки. Там еще лежала трубка, и, даже если за это время подошел Якоб — Эниус-Диоклециан, связь была прервана. Я вышла из кабинки и печально развела руками.

— Мне очень жаль, что не могла быть вам полезна. Вы были прекрасны с усами.

От усов осталась еще четвертинка. Он не догрыз их до конца. Он вытащил из кармана пиджака блокнот и карандаш и приготовился спрашивать меня, при этом лицо у него, как у профессионального репортера, ничего не выражало.

— О чем вы собирались говорить?

— Я хотела знать, как он поживает. Это важно, не правда ли? Каждый человек живет по–своему. Вы когда–нибудь задумывались, как поживают в один и тот же миг все люди нашего континента?

— Здесь спрашиваю я, — сказала личность. — Как давно вы его знаете?

— Со вчерашнего дня.

— При каких обстоятельствах познакомились?

— Он был у К. М. Д.

— К. М. Д?

— К. М. Д.

— Тайная организация?

— Нет. Дура кузина.

— Мне не до шуток, — сказала личность и пронзила меня взглядом.

— Почему вы так печальны? — спросила я. — Могу ли я вам чем–нибудь помочь? Я не люблю печальных людей.

— Мы вызовем вас позже для дачи показаний, — сказал он и важно удалился, важная личность с четвертинкой усов.

18

Я хотела бы вернуться на сытую улицу. Я не прочь была выпить кофе. И посмотреть на дома, подошедшие как на дрожжах. Кто из них кого победил? Ведь война должна же когда–нибудь кончиться. Но не успела я насчитать и пятьдесят шагов, как витрины «Вари» ударили мне в лицо миллиардом пирожных. Я остановилась. Я не могла идти дальше, хотя пятьдесят один — число нечетное и я связывала с ним только несчастья. Например, что я вернусь в каменный дом. Но воля моя была подобна затухающему фонарю, и, вылизав мысленно все сбитые сливки с витрины, я решила войти.

— Порцию земляничного крема, — заказала я. Но розовая пена, которую мне принесли на тарелке, казалась совсем несъедобной. Я тут же стала вспоминать ту сказку, которую сочинила в четыре года. Сказку, где все превращается в пирожные, стоит только дотронуться — и готово! В общем, это совсем и не сказка, в ней нет никакого действия, все держится на глаголе «есть» в сочетании с существительным «пирожное», но в ней заключена идея, которая осеняет меня всякий раз, как я вхожу в кафе, непременно осеняет, хотя прошло уже много лет, с тех пор как я все это придумала. Может, это навязчивая идея, есть у меня и другие, всего штуки четыре, когда мне особенно скучно, я делаю из них разные коллажи[49], ну и тогда мне становится веселее.

Вначале в кафе никого не было. Даже хозяйку я заметила только потом, она сидела за большими стеклянными витринами холодильника, я случайно увидела ее глаза — они меня подстерегали, но были похожи на остекленевшие глаза рыбы. К счастью, я нашла в креме целую землянику, землянику, не утратившую аромата, хотя она была заморожена в прошлом сезоне. Она казалась ярко–красной в сравнении с безжизненно–бледным цветом крема, и на ней видны были поры, чешуйки на мякоти. У земляники вкус ели. Она растет в местах, где по вечерам распыляется смола, ее впитывают травы, скосишь их на следующий день, а потом коровы дают зеленое молоко. Ты смотришь, как доят горную корову и течет сосновое молоко.

Я повернулась к витрине, хозяйка задремала. Холодильники издавали усыпляющий шум. Белый колпак, подобно ледоколу, отправился в плаванье к сливочным берегам. Он медленно скользил вперед, вперед и вкось, по мере того как подбородок упирался в грудь. О боже, а мне так хотелось поболтать с кем–нибудь о горной землянике! Даже о том, сколько стоит килограмм, даже о том, что она продается не на килограммы, а на литры, цыганскими ковшами, ковшами, прикрытыми земляничными листьями. Но я не могла беспокоить хозяйку. Я вообще никого не могла беспокоить — кому охота слушать речь о землянике?

Я извлекла ложкой ягоду и положила ее на край фарфоровой тарелки. Я не могла ее есть. Это все равно что стрелять в голубей из рогатки. А потом мне сделалось противно. Ягода сплющилась и стала розовато–лиловой.

Что они сделали с Мананой, подумала я. Нельзя же ей так и оставаться у окна. Уж не похоронили ли ее на сасском кладбище? Надо будет забежать туда ночью перед отъездом, если выйдет луна, да и без нее всегда узнаешь могилу по свежим цветам. Но кто принесет цветы? Возможно, Эржи на свои сбережения. Или какая–нибудь иностранка, какая–нибудь дама, которая жертвует цветы, которая знает, что подходит ее черед, которая хочет, когда будет под землей, чтоб над ней, на земле, были цветы. Но если и не она, то кто же? О боже, Манана заслужила все цветы на свете. Клянусь. Все цветы абрикосов со всего света двинулись к ней в апреле. Весенний бело–розовый снегопад, море лепестков осело на эту худенькую прямую женщину в шляпе с жесткими полями, шествовавшую рядом с велосипедом, вывезенным из Америки. Она вывезла оттуда и цимбалы. Однажды она приехала к нам в горы против воли семейства, появилась в дверях в сопровождении возницы, который доставил ее на ослах, и прежде всего распаковала цимбалы и в тот же вечер, в воскресенье, дала концерт. «Серенада для цимбал и голоса». Я никогда не забуду, как она пела, отбивая ритм палочками, а глаза у нее были закрыты и волосы упали на виски — маленькая женщина в юбке–штанах, сшитых для велосипеда, в черных лакированных туфлях, с неподвижной бабочкой у ворота строгой рубашки, в перчатках, плохо натянутых на пальцы. Такой я впервые увидела бабушку; лежа на софе в столовой нашего дома, я была вне себя от счастья. Я вопила от счастья и готова была немедленно встать на голову, но уже начались завораживающие разговоры, и я весь день ходила как ошалелая.