Дневник матери - Нина Нефедова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вообще я заметила, что легче всего рассуждать отвлечённо. Но когда дело коснётся твоего собственного ребёнка, вся логика летит вверх тормашками. Не потому ли оказываются зачастую неприемлемыми общие рецепты воспитания, когда дело идёт о каждом отдельном случае? Вот я смотрю в окно. Вижу толпы людей больших и маленьких. Взрослых и детей. И каждый из них воспитывался или воспитывается по-своему. Взрослые когда-то были детьми, у теперешних детей будут дети. Сколько человек на земном шаре, столько же обстоятельств, характеров, судеб…
* * *Документы Тани отправлены в Москву, и мы какое-то время чувствуем себя именинниками – груз сомнений сброшен! Но меня нет-нет да и засосёт червячок сомнения: правильно ли поступила Таня, избрав географический факультет? Уж очень скоропалительным был этот её выбор!
На память приходят слова Пришвина из его письма к Горькому, где он пишет, что добрая половина людей несчастна потому, что вынуждена ради заработка заниматься одним делом, а для души – другим. И очень редко бывает, когда оба эти дела совпадают, – тогда рождается художник.
У нашей знакомой сын – адвокат. Это его специальность, его «кусок хлеба». Душа же его принадлежит радиотехнике. Целые ночи напролёт сидит он, разбираясь в чертежах и схемах, монтируя приёмники. И мать, видя, каким счастьем светится лицо сына, когда он с паяльником в одной руке и деталью в другой пытается припаять эту деталь куда надо, терзается сомнениями, правильно ли выбрал сын свой жизненный путь. Не сделала ли она сама ошибки, посоветовав ему избрать юридический институт, так как сюда было больше шансов попасть после десятилетки?
– Впору все начинать сначала, – с горечью говорит она, – поступать в технический… Но ведь ему уже за тридцать, у него семья…
И Лида меня беспокоит. Правда, с анатомией она справилась и остальные экзамены сдала успешно. Но как быть с ней дальше? Переводить ли её на литературный факультет или подождать? Иван Николаевич за то, чтобы подождать.
– Посмотрим, что будет после летней практики, – говорит он.
На практику он направил Лиду в экспедицию противочумников. И Лида, сдав экзамены досрочно, укатила в Бухару, в город сказок из «Тысячи и одной ночи».
Она написала оттуда восторженное письмо. Ей все нравится: и город-музей, каким теперь выглядит Бухара с её медресе и минаретами, и узкие кривые улочки, и дома с плоскими крышами и глухими внешними стенами. А главное – ей нравится работа.
«Если бы вы знали, сколько у нас работы, интересной работы! Я целые дни сижу над микроскопом, определяю клещей, снимаю их с грызунов, отловленных зоологами. Живём мы далеко за городом, в палатках среди барханов, пищу готовим на костре, а воду нам доставляют на верблюдах. Начальник экспедиции прочитал нам, студентам, лекцию о Данииле Кирилловиче Заболотном, которому первому удалось обнаружить природный очаг чумы, поймать первого чумного тарбагана. Какой это был замечательный человек Заболотный! Это он избавил человечество от эпидемий чумы, и вся его жизнь, щедро, без остатка отданная людям, – подвиг!»
«Подвиг» – думаю я, прочитав письмо Лиды. Не потому ли она так тяготилась определением клопа-черепашки, что не видела в этом ничего героического? Может быть, её живой, увлекающейся натуре необходимо было именно это ощущение «подвига», что осветило бы утомительную и однообразную работу, которой она была занята?
Иван Николаевич же, чуждый всякой аффектации, как огня боящийся «высоких слов», не сумел затронуть в дочери эту струнку. Он просто поставил перед ней банку с клопами и сказал: «Определяй!» Но это совсем не значило, что сам он не ставил перед собой «высокой» цели: оградить хлеборобов от стихийного бедствия – нашествия вредителей сельского хозяйства.
* * *Опять мы обедаем без Вали. Иван Николаевич зол и обещает «приструнить молодца». Я тоже нахожу, что пора это сделать.
После обеда Иван Николаевич уезжает читать лекцию на «Красном Октябре», а я спускаюсь во двор в надежде найти Валю.
Во дворе тихо. Никого из ребят нет. Захожу в подъезды, стучусь в квартиры к одному, другому приятелю Вали. Нет дома… Необъяснимая тревога охватывает меня. Где может быть Валя?
Выхожу на улицу и, пройдя квартала два, снова возвращаюсь во двор, и тут вдруг точно из-под земли вырастают передо мной двое мальчишек. Вид у них какой-то взъерошенный.
– Марья Васильевна! Ваш Валька попал под трамвай, и его увезла скорая помощь!
– Что?! – тонким голосом вскрикиваю я и, пошатнувшись, хватаю мальчугана за плечо. Перепуганный, он пытается успокоить меня.
– Да вы не волнуйтесь! Ему не отрезало ногу, а только палец отдавило…
Что за чепуха! Как это трамвай может отдавить палец?! Оттолкнув мальчишку, я бегу домой. На лестнице меня встречает Юра. Он бледен. Губы его дрожат.
– Мама! Ты уже знаешь? Он обнимает меня за плечи, и мы выходим на улицу.
Только тут спохватываемся, что не знаем, куда идти. Ведь мы не спросили у ребят, в какую больницу отвезла Валю скорая помощь. Мне приходит мысль спросить о Вале у стрелочницы, что переводит трамвайные пути на углу улицы.
– Скажите, вы не знаете, куда, в какую больницу отвезли мальчика? Попал под трамвай…
– Это с час тому назад, что ли?
– Да, наверное…
– В Первую Советскую, гражданочка. Так это ваш сынок? Да! Каково-то сейчас материнскому сердцу…
Юра хмурит брови и, нетерпеливо подхватив меня под руку, тащит к трамвайной остановке.
В хирургическом отделении больницы нам сообщают, что «больной на операции».
– А ботинки его можно видеть?
Сестра удивлённо и, кажется, с осуждением смотрит на меня.
– Вся одежда больного уже сдана на хранение! Юра энергично дёргает меня сзади за платье и шепчет:
– Мама! Иди сюда!
– Ну зачем ты спрашиваешь о каких-то ботинках! – с укором говорит он, когда мы отходим от окошечка и садимся на диван. – Ещё подумают, что ты боишься, как бы они не потерялись…
– Что за глупости! Просто я хотела по ботинку знать, что у Вали с ногой.
Пока идёт операция, минуты кажутся вечностью. Я не могу усидеть на месте и мечусь по приёмной из угла в угол. Юра, наоборот, сидит отвернувшись к стене и, казалось, внимательно изучает плакат «Оказание первой хирургической помощи». Лицо его напряжённо.
Наконец в дверях показывается операционная сестра. Она говорит:
– Не волнуйтесь, всё сошло хорошо… Вашему сыну ампутировали лишь пальцы на левой ноге… Что же вы! – вскрикивает она и, подхватив меня, ведёт к дивану. – Он ещё счастливо отделался! Ведь могло быть гораздо хуже…
Она сидит возле меня, считает пульс и утешает:
– Хороший у вас мальчик! Первые слова его были, когда он очнулся: «Передайте маме, чтобы она не плакала. Мне совсем не больно…»
– Можно мне его видеть?
– Да. Доктор разрешил на несколько минут.
На меня надевают халат и по длинному коридору ведут в палату. Я иду, и сердце, кажется, вот-вот разорвётся. Каким-то я застану Валю? А что, если… Нет, страшно и подумать.
В палате я не сразу нахожу койку Вали.
– Мама! – окликает он меня. Я поворачиваюсь на голос и, кажется, только один большой шаг делаю к нему. Целую Валю в стриженую колючую голову. Каким маленьким, похудевшим, почерневшим кажется он мне!
– Что же ты наделал, Валя?!
Упрёк и боль в моём голосе выжимают из глаз Вали слезы. Боясь, что кто-нибудь из больных заметит их, он жестом просит меня загородить его.
– Валя! Ну как же ты?..
Валя молчит, он боится расплакаться. Я тихонько поглаживаю его руку.
– Что ж, мать, спрашивай, не спрашивай, а того, что случилось, не вернёшь! – говорит за моей спиной старик с соседней койки.
Но я даже не оборачиваюсь на этот скрипучий голос и не отрываясь гляжу на осунувшееся лицо Вали.
Пять минут проходят быстро. Пора уходить. За мной появляется сестра.
– Мама! Подожди ещё немножко! – умоляюще шепчет Валя, но сестра непреклонна. Я встаю, прощаюсь с Валей, и до самой двери меня провожают его грустные глаза.
В приёмной Юра берет меня под руку, и мы выходим из больницы.
Дома ждут нас с нетерпением. Настроение у всех подавленное. Иван Николаевич звонил хирургу, и тот посвятил его в некоторые подробности операции:
– Да, вашему сыну ампутировали пальцы, вернее, по две фаланги на трёх пальцах. Есть основание опасаться, что раздроблена стопа. Завтра рентген покажет. Будем надеяться, что вашему сыну повезло…
У девочек заплаканные глаза. Иван Николаевич, взволнованный, ходит из угла в угол по кабинету. Я, закутавшись в шаль, – меня знобит, – ложусь на диван. Голова у меня точно стянута обручем, скулы ломит, хочется плакать…
* * *Прошла неделя, как Валя в больнице. Я ежедневно навещаю его. По вечерам у Вали поднимается температура, и я волнуюсь: а вдруг какое-нибудь осложнение?
Вот и сегодня, войдя в палату, я первым долгом в тревоге оглядываю Валю, но он встречает меня улыбкой, и я успокаиваюсь.
