Кавалер Красного замка - Александр Дюма

— Но, — сказал Морис, — и гражданин Моран также в числе ваших друзей, не правда ли, сударыня?

— Моран человек благородной души и одарен возвышенными чувствами, которые когда-либо встречались на земле, — серьезно отвечала Женевьева.

— Если единственное доказательство, — сказал Морис, несколько обиженный той оценкой, которую молодая женщина дала товарищу ее мужа, — в том, что он помог господину Диксмеру приобрести эти мастерские и изобрел новое средство окраски сафьяна, то позвольте заметить, что похвала ваша слишком преувеличена.

— Он дал мне другие доказательства, сударь, — сказала Женевьева.

— Но он еще молод, не правда ли? — спросил Морис. — Хотя трудно за очками определить, сколько ему лет.

— Ему 35 лет.

— Давно вы знаете друг друга?

— С детства.

Морис закусил губу, он всегда подозревал Морана в любви к Женевьеве.

— Так, — сказал он, — это объясняет его фамильярность с вами.

— Соблюдаемую в границах, в которых вы его всегда видели, сударь, — с улыбкой отвечала Женевьева. — Мне кажется, что фамильярность эта свойственна другу и не нуждается в объяснении.

— Ах, извините меня, сударыня, вы знаете, что всем сильным страстям сопутствует ревность и дружба моя была завистлива к той, которой вы одариваете гражданина Морана.

Он замолчал. Женевьева тоже хранила молчание. В этот день о Моране больше не вспоминали, и Морис ушел от Женевьевы влюбленнее, чем когда-либо, что доказывалось его ревностью.

При том, как бы ни был ослеплен молодой человек, какая бы ни была повязка на глазах его, какое бы смущение ни вселила ему страсть в сердце, в рассказах Женевьевы заметно было столько пропусков, запинок, утаек, на которые в ту минуту он не обратил внимания, но которые впоследствии пришли ему на ум и страстно мучили. К тому же его не могло не беспокоить, что Моран был волен разговаривать с Женевьевой так часто и так продолжительно, как ему хотелось, а также и уединение, в котором оба они оставались всякий раз по вечерам. Скажем более, Морис, став ежедневным гостем, не только был совершенно свободен с Женевьевой, которая охранялась ангельской чистотой своей от всех покушений молодого человека, но он даже сопровождал ее в небольших отлучках, которые молодая женщина вынуждена была делать иногда из дома.

Хотя в этом доме с ним общались по-дружески, его все же удивляло то, что чем больше искал он (правда, может быть, и для того, чтобы проще было наблюдать за чувствами, которые он подозревал у Морана и Женевьевы) близкого знакомства с Мораном, который умом своим, несмотря на предубеждение Мориса, нравился ему больше других, этот странный человек, казалось, сам не хотел сближаться с Морисом. И он горько жаловался на это Женевьеве, не сомневаясь, что Моран угадал в нем соперника и что ревность заставляет его удаляться от него.

— Гражданин Моран ненавидит меня, — сказал однажды он Женевьеве.

— Вас, — отвечала Женевьева, смотря на него с удивлением, — вас ненавидит Моран?

— Да, я в этом уверен.

— À за что ему вас ненавидеть?

— Угодно ли, чтобы я сказал, за что? — вскричал Морис.

— Разумеется, — ответила Женевьева.

— Извольте! За то, что…

Морис остановился. Он чуть было не сказал: за то, что я вас люблю.

— Я не могу вам сказать, за что, — закончил Морис, покраснев.

Свирепый республиканец был робок рядом с Женевьевой и смущался, как молодая девушка.

Женевьева улыбнулась.

— Скажите лучше, — продолжала она, — что между вами нет взаимной симпатии, и тогда я, может быть, поверю вам. Вы от природы пылки, одарены блестящим умом, принадлежите свету. Моран торговец и химик. Он робок и скромен… Эти робость и скромность не позволяют ему сделать первый шаг.

— Да кто же просит его делать первый шаг ко мне? Я их сделал пятьдесят. Он ни одного навстречу. Нет, — продолжал Морис, покачав головой, — нет, это, наверное, не то.

— Так что же?

На другой день после этого объяснения с Женевьевой он прибыл к ней в два часа пополудни и застал ее готовой выехать.

— А, добро пожаловать, — сказала Женевьева. — Вы не откажетесь быть моим кавалером?

— Куда вы едете? — спросил Морис.

— Я еду в Отейль. Погода прекрасная, мне хотелось бы пройтись. Карета отвезет нас за заставу, где и будет дожидаться, а потом мы пешком проберемся до Отейля, и когда я сделаю все, что мне нужно, мы возвратимся в ней домой.

— О, — сказал восхищенный Морис, — какое очаровательное препровождение дня вы предлагаете мне!

Молодые люди отправились. Проехав Пасси, они вышли из кареты на опушке леса и продолжали прогулку пешком.

Дойдя до Отейля, Женевьева остановилась.

— Подождите меня в конце парка, я возвращусь к вам, когда кончу свои дела.

— К кому вы идете? — спросил Морис.

— К одной приятельнице.

— К которой я не могу вас проводить?

Женевьева покачала головой и улыбнулась.

— Невозможно, — сказала она.

Морис закусил губы.

— Хорошо, — сказал он, — я подожду.

— Что с вами? — спросила Женевьева.

— Ничего. Долго ли вы там будете?

— Если бы я знала, что это может вас расстроить, Морис, что вы сегодня заняты, — сказала Женевьева, — я бы не побеспокоила вас просьбой оказать мне услугу и поехать со мной. Тогда я попросила бы…

— Гражданина Морана, — живо прервал Морис.

— Нет, вы знаете, что гражданин Моран уехал в Рамбулье на завод и только вечером должен возвратиться домой.

— Так вот почему дано мне преимущество!

— Морис, — кротко сказала Женевьева, — я не могу заставить ждать ту особу, которая назначила мне свидание. Если вам затруднительно опять проводить меня, возвратитесь в Париж, только пришлите мне карету.

— Нет, нет, сударыня, — живо сказал Морис, — я к вашим услугам.

И он поклонился Женевьеве, которая вздохнула и пошла в Отейль.

Морис отправился на назначенное место свидания и стал прохаживаться взад и вперед, сбивая хлыстиком верхушки трав, цветов, которые попадались ему; впрочем, избранное им пространство для прогулки было очень ограниченное. Морис проходил несколько шагов и возвращался назад.

Мориса терзало желание знать, любит ли его Женевьева или нет? Она вела себя с молодым человеком как сестра, как друг; но он чувствовал, что этого уже недостаточно. Он ее любил другой любовью. Она сделалась постоянной мыслью его в течение дня, сновидением ночью. Было время, что он одного только желал — увидеть Женевьеву; теперь этого было мало, ему нужно было, чтобы Женевьева любила его.

Женевьевы не было целый час, который показался ему вечностью. Потом он увидел, как она приближается к нему с улыбкой. Но Морис пошел навстречу, насупив брови. Так создано бедное сердце наше; оно старается найти себе горе даже среди счастья.

Женевьева схватила с улыбкой руку Мориса.

— Вот я и вернулась, — сказала она. — Виновата, друг мой, что я заставила вас прождать.

Морис отвечал поклоном головы, и оба они вошли в густую, тенистую, широкую аллею, которая должна была привести их к большой дороге.

Это было в один из тех очаровательных весенних вечеров, когда всякое растение посылает свое благоухание к небу, когда всякая птичка, неподвижно сидящая на ветке или порхающая по кустарникам, посылает свой гимн любви богу; один из тех вечеров, наконец, которому, кажется, предназначено остаться в воспоминаниях.

Морис был молчалив, Женевьева задумчива. Она общипывала одной рукой цветы букета, который держала в другой, опираясь на руку своего кавалера.

— Что с вами? — вдруг спросил Морис. — И что так опечалило вас сегодня?

Женевьева могла бы ответить ему: мое счастье.

Она взглянула на него своим кротким и поэтическим взглядом.

— Но вы сами, — сказала, она, — не печальнее ли обыкновенного?

— Да, — сказал Морис, — у меня есть причина быть печальным; я несчастлив, но вы…

— Вы несчастливы!

— Разумеется. Разве вы не замечаете иногда по дрожи в моем голосе, что я страдаю? Не кажется ли мне, когда я разговариваю с вами или с вашим мужем, что грудь моя как будто готова разорваться?

— Но чему приписываете вы эти страдания? — в замешательстве спросила Женевьева.

— Если бы я был мнительным, — с горьким смехом отвечал Морис, — то сказал бы, что у меня расстроены нервы.

— À теперь вы страдаете?

— Ужасно, — отвечал Морис.

— Поедем домой.

— Как! Уже, сударыня?

— Разумеется.

— Ах, и точно, — проговорил молодой человек, — я было забыл, что гражданин Моран вечером должен вернуться из Рамбулье, а теперь уже смеркается.

Женевьева взглянула на него с упреком.

— О, опять? — сказала она.

— Зачем же вы так расхваливали мне намедни гражданина Морана? — сказал Морис. — Сами виноваты.

— Давно ли запрещено говорить о людях, которых ценишь, о том, что думаешь о человеке, достойном уважения? — спросила Женевьева.