Пантелеймонова трилогия - Сергей Дигол

И хотя о смерти Богдана Пантелеймон догадывался еще в порту, до того, как нехорошие предчувствия охватили самого Челаря, лежащего со связанными руками и с кляпом во рту в багажнике уносящегося из Бари автомобиля, достоверные подтверждения о гибели соседа Берку получил лишь месяц спустя, когда до Мындрешт докатились печальные известия из Италии. Рассказывали, что Челарь связался с мафией, что из обычного мужика превратился в извращенца и что хоронить Богдана пришлось Корнелии, его бывшей жене, и ее новому мужу-итальянцу.

Еще более нелепой выглядела версия с пультом, универсальной автомобильной отмычкой – сувениром, доставшимся Пантелеймону от албанцев. Берку даже не стал читать продолжение, он не ожидал, что версия Викола будет настолько натянутой и неправдоподобной.

Теперь, по прошествии лет, самому Пантелеймону эта история казалась вполне заурядной. Ведь он не грабил Челаря и не вламывался в чужие автомобили. Он поступил проще и поэтому выиграл. Вернулся в Мындрешты в то самое время, когда сельский примар уехал в Грецию да там и остался, прислав в примэрию факс с заявлением об отставке. В селе, где в 1989 году насчитывалось шесть с половиной тысяч жителей, теперь, без учета постоянно проживавших за границей односельчан, набиралось не более пяти сотен человек, в большинстве своем – старики и пьяницы. Стоит ли удивляться, что сразу после возвращения Пантелеймон стал основным кандидатом на освободившийся пост, патриотом села, вернувшимся на родину в роковое для нее время. Все парламентские партии наперебой предлагали ему баллотироваться в примары, и Пантелеймон никому не смог отказать. Деньги на предвыборную кампанию он взял у всех, при этом сам себя объявил беспартийным общенародным кандидатом. Когда в партиях поняли, что Берку – прохвост и авантюрист, было уже поздно: срок регистрации кандидатов истек, предвыборная кампания шла полным ходом.

Впрочем, иллюзий Пантелеймон не испытывал, на спокойную жизнь не рассчитывал, и чтобы не дожидаться открытия в отношении себя уголовных дел, а то и банального покушения, Берку решил сыграть на опережение. Поехал в Кишинев, где прямиком направился в Дом печати, в редакцию газеты «Независимая Молдова». Он искал журналиста, любого, кто справится с простой, но ответственной задачей. Облечет в форму официального письма его, Пантелеймона, мысли. Встреченный им молодой парень в рубашке с короткими рукавами и с терпким запахом пота не стал ломаться, сразу согласившись на предложенные Пантелеймоном десять евро. Копии писем, написанных на официальном бланке примэрии Мындрешт, Берку направил трем адресатам. В представительство Европейского союза в Молдавии, в офис ОБСЕ в Кишиневе и в региональную миссию Всемирного банка.

Письмо начиналось констатацией, продолжалось пропагандистским враньем и завершалось безумным планом, на который Пантелеймон возлагал особые надежды. Для начала отметив, что толерантное отношение к сексуальным меньшинствам в Молдавии находится на низком уровне, словами изобретательного журналиста Берку выразил надежду на то, что со временем ситуация выправится. Более того, отмечал он, большинство населения страны, связывая собственное будущее с Европой, просто не может не принимать всей душой исконные европейские ценности, и в первую очередь терпимое отношение к геям и лесбиянкам, тяга к которым, как утверждал Пантелеймон, в среде наиболее прогрессивных молдаван, у европейски взращенной молодежи, уже достигает уровня ведущих стран Запада. Пантелеймон предлагал провести гей-парад, но только не в столице, где, по его словам, несмотря на большое число молодежи и обилие проевропейски настроенных прогрессивных неправительственных организаций, основная часть горожан – отсталые совки, ностальгирующие по сгнившей и, слава богу, рухнувшей империи. В качестве замены Кишиневу примар Берку официально, расписавшись и заверив собственную подпись печатью, предлагал село Мындрешты, где, как настаивал журналист из «Независимой Молдовы», с момента возникновения первых человеческих поселений созданы идеальные условия для воспитания молдаван в духе толерантности и европейской мультикультурности. Село Мындрешты, информировал высокие международные представительства Пантелеймон, в котором к началу 90-х годов проживало более четырех тысяч отсталых, угнетенных, обманутых и зомбированных советской пропагандой людей, не помышляющих о евроинтеграции и неспособных даже представить себе, что, кроме таких, как они, комбайнеров, фермеров, виноделов и доярок, в мире живут миллионы людей с гораздо более богатым внутренним миром, людей, исповедующих прогрессивные ценности, различные вероисповедания и сексуальные ориентации, в настоящее время переживает период тотального очищения и европейского возрождения. Да, признавалось в письме, эти изменения связаны с катастрофическим падением численности населения, но, настаивал примар, новое поколение селян будет уже стопроцентно проевропейским и толерантным, впитавшим ценности мировой демократии с молоком матери, а если быть до конца толерантным, то и с молоком отца.

Отослав письма с одинаковым текстом внутри, Пантелеймон стал ждать. Дождался он спустя десять дней, когда в примэрию Мындрешт пришли два письма. Одно – из прокуратуры, в котором примар Берку приглашался для беседы по подозрению в нецелевом расходовании бюджетных средств, и второе – с приглашением в кишиневское представительство Евросоюза для обсуждения предложенных им в качестве главы сельской администрации мероприятий. Прихватив с собой письмо из прокуратуры, Пантелеймон отправился в офис европейского спецпредставителя.

Им оказался Фриц Хубель, высокий мужчина в строгом костюме, в очках с роговой оправой и превосходным знанием русского языка. Совсем как Энвер, вспомнил несостоявшегося зятя Пантелеймон и затосковал. По жене и дочери, искать которых Берку не решался, чтобы не получить, вслед за новостями о Богдане, новых скорбных известий. Впрочем, скучать было некогда. Оказавшийся немцем европеец Хубель с ходу зарекомендовал себя человеком дела. Угостив Пантелеймона ледяной кока-колой и леденцами, которые Берку рассовал по карманам, Фриц Хубель предложил не медлить, а тут же вместе отправиться в Мындрешты, захватив по дороге, как он выразился, кое-кого из молдавских «селебритис». Под непонятным словом немец имел в виду министра иностранных дел и европейской интеграции Молдавии Адриана Параскива, черный служебный БМВ которого присоединился к белому джипу европейского спецпредставителя возле Дома правительства.

В джипе Пантелеймон занимал почетное место, на заднем сиденье вместе с Фрицем Хубелем, который, улыбаясь, интересовался демократическими преобразованиями на селе. И без того подавленный церемониальностью, с которой было обставлено его возвращение из Кишинева в Мындрешты – на джипе спецпредставителя Евросоюза, в сопровождаемом двумя машинами с мигалками кортеже, в состав которого влился и БМВ министра, – Берку мысленно проклинал журналиста с его витиеватыми оборотами. Впрочем, запомнив ключевые слова – «демократические преобразования», «европейские ценности», «дух толерантности» и «однополые браки», – Пантелеймон сумел продержаться до самых Мындрешт, отметив про себя, что не опозорил звание молдавского чиновника, пусть и провинциального.

– Ничего, скоро наша провинция станет центром молдавской толерантности, – сказал он, придерживая за локоть Хубеля, боясь, что тот оступится на мындрештских колдобинах.

Министр Параскива, хотя и бросал на Пантелеймона недобрые взгляды, с преодолением препятствий в виде сельской дороги справлялся самостоятельно.

В эти минуты Мындрешты выглядели необычно. По пустынным сельским улицам следовала процессия из полутора десятка мужчин в костюмах, и, вспомнив Богдана, Берку подумал, что так, наверное, и выглядит мафия на похоронах в какой-нибудь затерянной итальянской деревушке.

– Я думаю так, – сказал примар, когда процессия остановилась у ворот церкви на вершине мындрештского холма. – Вот по этой самой дороге, где мы находимся, и должен пройти маршрут парада. Внизу вы видите республиканскую трассу, по ней мы приехали в село. А вон там, на горизонте, видите дома в дымке?

– Это Кишинев? – удивился Хубель.

– Совершенно верно, – кивнул Берку. – Я что предлагаю. Хорошо бы, чтобы участники парада развернули огромное радужное полотно. Чтобы метров пятьдесят в длину. Типа, символ толерантности и свободы сексуальной ориентации. Ну, вы понимаете, о чем я, – подмигнул он все более расцветающему в улыбке представителю Евросоюза. – Что с трассы – в Кишиневе чтоб полотнище увидели. Радуга новой жизни, восход европейского будущего – разве это не замечательно?