Новый Мир ( № 10 2012) - Новый Мир Новый Мир

Это был удобный повод заторопиться обратно в комнату, и я решительно поставил чашку на стол:

— Спасибо за чай, Елизавета Аркадьевна! Пойдемте теперь вашей семейной библиотекой любоваться.

И мы пошли. Не зря мне не сиделось — такие книги мне не часто доводилось в руках держать. Все, конечно, не запомнилось, но вот два тома из четырех кутеповской “Императорской охоты на Руси”, “Путешествие Цесаревича” и юбилейное собрание Достоевского в шнелевских переплетах помню. И то, что Мережковский полным оказался и в девственном виде — так что я немедленно стал в голове прикидывать, куда бы мне мои первые пять томов с “Христосом и Антихристом” сплавить, тоже помню. И Полибия и Марцеллина — да еще в переплетах от Мейера — запомнил. И сириновского Сологуба. А саблинских там были собрания Гамсуна и Банга — Банга тогда я вообще впервые прочитал... И белая великая реформа в первозданном состоянии, и полный Брэм с невыгоревшим золотом на корешках, и... Я хватался то за одну книгу, то за другую, восхищенно причмокивал и даже, по-моему, притопывал ножкой.

Хозяйка, глядя на меня, явно веселилась:

— Что ж вы, молодой человек, за торговец, если свой интерес так явно показываете? Смотрите — заломлю сейчас цену непомерную, как рассчитываться будете? Вам бы надо так небрежно глазом скользнуть да и уверить меня, что ничего интересного тут нет — сплошная макулатура, да и сторговать подешевле.

— Да нет уж, Елизавета Аркадьевна, — серьезно ответил я, — поздно мне переделываться. Раз книги замечательные, то они такие и есть. Конечно, это не коллекционные издания, и не первоиздания, и не раритеты, а просто отличная библиотека хорошо образованного и небедного человека начала века, но сейчас и они много стоят. Другое дело, что мне не все они нужны. Так что я те, что мне не подходят, постараюсь по максимуму продать, а те, что для себя отберу, — вот их и буду сторговывать. Вот, например, ваш Дюма сойкинский. Есть любители, что за него большие деньги дадут, тем более в таком хорошем состоянии, а мне он без надобности. И брокгаузовскую библиотеку классики я уже тоже подобрал. А вот Мережковского и книги по истории я бы у вас купил. Вот я даже специально с собой официальные каталоги захватил, чтобы вы себе представляли, сколько бы вам государственная торговля заплатила, да еще с вычетом двадцати процентов. А я вам берусь втрое против этого за них получить и безо всяких вычетов. Зато то, что мне надо, я у вас в полторы госцены покупать буду. Согласитесь на такую схему? И честно говорю, из того, что я пока вижу, мне не больше половины, а то и меньше, купить хочется. Так что для продажи на сторону у вас много чего останется. И все книги не дешевые.

— Ну, покажите мне ваши каталоги, хоть бегло глянуть что к чему.

Я протянул ей белый томик (знала бы она, какого труда стоило мне эти томики раздобыть, поскольку секретили их от покупателей как только могли), открыв его как раз на странице с Дюма. Она внимательно просмотрела разворот и высоко подняла брови:

— Ого! И против этого — вы говорите — втрое?

— Именно так. Может быть, можно и еще дороже, но вы же сами говорили, что побыстрее надо со всем этим разобраться.

— Ну что ж. К моей пенсии это серьезная добавка будет. Даже скорее наоборот — это моя пенсия теперь добавкой к деньгам за книги станет. Знал бы отец. Думаю, что предложение ваше можно принять.

Тем временем я вытащил из стопки одну из брошюрок. Это оказалась есенинская “Радуница” издательства “Имажинисты” двадцать первого года. Не первое издание, а всего лишь третье, но зато на титуле было ясно выведено: “Милой Лизаньке от Сергея”.

— Вот это да! — ошарашенно сказал я. — Вы что, с Есениным знакомы были?

— Да ну, — небрежно сказала Елизавета. — Есенин! Шантрапа шантрапой. И стихи у него плебейские, и сам деревня деревней, хоть и цилиндр напяливал. Там дальше у меня много поэзии должно быть. Потом расскажу.

— А это у вас откуда взялось? — поинтересовался я, вытаскивая с нижней полки толстый том с описанием Одесского института благородных девиц.

— То есть как это — откуда? Училась я там. Я же говорила, что имение-то наше на Украине было. В Петербург далеко ездить, а видеть меня родители хотели почаще, вот и отдали в Одесский институт благородных девиц. Все про Смольный институт слышали, а что в Одессе примерно такой же был, мало кто теперь знает. Нас даже сам царь навещал. Не шутка по тем временам. Конечно, у нас титулованных поменьше было, но институт замечательный был. И как учили нас там, и как мы жили! Сейчас смешно звучит, но там у каждой воспитанницы своя горничная была. У меня даже дома такого не было, хотя прислуги хватало. Вот там я практически до революции и отучилась. Хотя последний год уже все по-другому было... А как раз в семнадцатом году я в Москву отправилась. Хотела в университет поступать. Там-то у нас еще толком и не понимали, что происходит. Вот в этой самой квартире одна и поселилась. Думала, что всю жизнь в ней и проживу... Правда, не совсем одна. Одна из семьи, а так родители со мной горничную послали — вот так у меня первая горничная появилась, да и тут квартира не пустая стояла — у отца в Москве слуга был, который за квартирой смотрел и тут и жил в комнатушке за кухней, так что надзор за мной был. Родители хоть и передовых взглядов были, но девчонку одну в большой город не отпустили бы, тем более что время такое было... декадентское... У нас много всяких слухов ходило, какой в Москве и Петербурге разврат процветает. Да и в Одессу немало столичного народа с лекциями и чтениями разными приезжало — такого можно было наслушаться! Я-то, правда, тогда мало что понимала, а вот родители слушали и пугались. Думали, что те двое меня от соблазнов уберегут.

— И как — уберегли? — скептически поинтересовался я.

— Меня от них беречь было надо! — горько сказала она. — Поначалу-то все хорошо было. И в университет я на филологию поступила — не зря столько книг перечитала, и в доме все в порядке, и телеграммы от родителей приносили, а потом началось... Я ведь девчонка совсем была. Чему там в институте учили... Пока начала понимать что к чему. А эти двое — слуга отцовский и моя горничная — сразу сообразили. Сошлись и большую часть квартиры-то у меня оттяпали! Как же, у них пролетарская семья, а я одинокая барышня из буржуев. Они-то сами сдохли давно, а их сын с семьей все еще тут живет, вы его, наверное, в коридоре встречали — сволочь такая седоватая с бакенбардами и по виду-то чистый холуй! А родители его — я в этом на сто процентов уверена, — еще пока не сдохли, меня в лагерь упрятали. Точно, их донос был. Только они знали, да и то неточно, что у меня в восемнадцатом году жених был, который к Деникину ушел. Да там в добровольцах и погиб. А в доносе и про это было — меня следователь спрашивал. Тогда уж и не сажали почти, сошла волна. Думала — пронесло. И вдруг — пришли... Их работа. Больше некому.

— А родители ваши что — за границу уехать успели?

— Нет, не успели, — спокойно, даже как-то сухо сказала Елизавета Аркадьевна. — Их обоих там прямо и убили. В имении. А дом сожгли. У них еще наши петербуржские друзья гостили, думали вместе плохие времена там пересидеть. Вот всех и убили.

— А вы как же? — только и смог спросить я.

— Ну как же... Да вот так все... Я и узнала-то про это только без малого через год. Один из соседей случайно меня в Москве встретил. Уцелел как-то. Он и сказал. И рассказал, что исключительно изобретательная мразь наше имение громила — убитых родителей и друзей их на деревьях по углам дома развесили, перед тем как дом поджечь. Чтобы видели, как их время прошло. Да я уж в Москве была наслышана про то, что на Украине творится. Так что в сердце уже с родителями попрощалась. Но все равно такое услышать и врагу не пожелаю! — Тут она как-то жутко усмехнулась. — Врагу, видишь, не пожелала бы, а вот среди этого самого врага всю жизнь и живу... Чудны дела...

Разговаривать дальше после такого было уже невозможно, и я заторопился, благо первая порция на продажу, включая сойкинского Дюма, была уже уложена в сумку. Она, похоже, поняла и меня не задерживала.

VI

В общем, развспоминался я тогда вовсю. Надо же, столько лет и не думал про Маросейку, а тут как нахлынуло, да еще с такими подробностями... Помню даже, какие книги на какой полке стояли... А все от одной фотографии. Мог бы и еще повспоминать, но отложил на потом. Пока дел было невпроворот. Подумал только, что вот неплохо бы Рождественскому рассказать, у кого я тогда книжки покупал. Хотя все, может быть, и не надо — чего зря старика волновать историями об убитой родне и разрушенном доме. Так, порасспрашивать осторожно про родственников. Свести, так сказать, концы с концами.