Русское дворянство времен Александра I - Патрик О’Мара

заграничного привоза, чем на своем домашнем, старого рукоделья?» Подчеркивая контраст между аутентичным, утонченным французским языком, на котором говорили русские дворяне и дворянки, и разговорным русским языком, доступным им в других случаях, Вяземский утверждал, что французский язык создавался на протяжении многих веков, что придавало ему непревзойденное превосходство в качестве средства как для разговора, так и для переписки. Поэтому его непреодолимая привлекательность сделала его письменным и устным языком дворянского сословия в России. В конечном счете говорить по-французски было как вопросом личных предпочтений, так и вопросом этикета или поведения, и чаще всего эти два понятия сходились[211]. Поразительно, что, как справедливо замечает Мишель Маррезe, хотя многие русские дворяне могли довольно свободно читать на ряде европейских языков, они тем не менее обычно обращались к французскому как к предпочитаемому языку письменного общения[212].

Преобладание французского языка среди русских высших слоев было отмечено другими западными посетителями страны, в том числе британцами. Один из них, Роберт Джонстон, заметил: «Среди знати широко используется французский язык, и это печально известный факт, что многие не могут писать на родном». Джонстон объяснил это трудностью русского языка, в котором «даже в буквах их алфавита есть своего рода варварство, которое поистине отвратительно». Другой (анонимный) британский писатель тоже был в отчаянии от русского языка, подразумевая, что его сложность побуждала россиян прибегать к французскому. Он нелестно охарактеризовал русский язык как «самый отвратительный язык из всех когда-либо существовавших», со словарным запасом, который невозможно было запомнить, а также с произношением «настолько сложным, что я отказался от него как от безнадежного дела». Еще один британский посетитель, Томас Райкс, использовал политическую аналогию, чтобы выразить ту же мысль: «Но вот я, в столице России, говорю об ограниченной монархии и конституционной свободе; слова эти столь же непонятны для русского уха, как их трудный язык для моего». Джонстон даже обвинил неудобный русский язык в плохом состоянии национальной литературы, которая «всегда будет стеснена, пока их язык не изменится»[213].

Однако, как мы видели на примере А. А. Закревского, уровни владения письменным и устным языком были разными, будь то французский или русский. Адам Чарторыйский, член ближайшего окружения Александра и Негласного комитета, будучи поляком, плохо владел русским языком. По словам А. П. Бутенева, который в 1802 году работал под началом Чарторыйского в министерстве иностранных дел, сотрудники должны были привыкнуть к переписке с посольствами России за рубежом исключительно на французском языке, а до тех пор использовали русский язык для депеш и инструкций[214].

Безусловно, были случаи, когда явное недостаточное владение русским языком могло привести к напряженности, как, например, когда Сперанский утверждал, что барон Густав Розенкампф недостаточно владеет русским языком для своей работы. Это была одна из причин неприязни Розенкампфа к Сперанскому. В опровержение барон указал, что за 10-летний период он подготовил более двухсот законов для Госсовета. Биограф Розенкампфа также считал утверждение Сперанского необоснованным и отмечал, что, если бы Розенкампф действительно плохо говорил по-русски, его вряд ли назначили бы в министерство иностранных дел в Санкт-Петербурге, где он был главой департамента. И уж точно Розенкампф не смог бы написать по-русски статью «Некоторые замечания на уголовные и гражданские законы в отношении России», которую Карамзин опубликовал в «Вестнике Европы» в январе 1803 года. Тем не менее Н. В. Сушков отмечал в своих мемуарах, что Розенкампф, немец, получивший образование в Лейпциге, плохо знал русский язык и ему пришлось просить своих сотрудников переводить большие отрывки Кодекса Наполеона, который он «хотел безусловно перенести к нам»[215].

В этой связи также стоит напомнить, что в начале правления Николая I в 1826 году некоторые из заключенных-декабристов в Петропавловской крепости не могли дать письменных ответов на русском языке, как того требовали их следователи. Для них были привезены словари, так как использование русского языка было обязательным. В своих мемуарах декабрист И. Д. Якушкин воспроизводит не один обмен мнениями со своим следователем В. В. Левашовым на французском, предполагая, что весь разговор велся на этом языке. Но когда в августе 1826 года его перевели из крепости в пересыльную тюрьму в Рохенсальме (Финляндия), его предупредили, что он ни при каких обстоятельствах не должен говорить по-французски в зоне слышимости конвоира: наказанием за это было изъятие пайка. Якушкин с сожалением противопоставляет это предписание своим детским воспоминаниям о том, как его отправили спать без ужина за то, что он разговаривал с сестрами по-русски![216]

Дело в том, что использование французского языка, а зачастую и превосходного французского, как письменного, так и устного, настолько глубоко укоренилось в верхних слоях российского общества, что потребуется поколение или даже больше, прежде чем сбудется желание Н. С. Мордвинова о возвращении высшего общества к использованию исключительно русского языка. Тем временем, однако, члены Императорской семьи реагировали на шокирующие события, разворачивавшиеся в Санкт-Петербурге 14 декабря 1825 года, по-французски, а не по-русски. Один свидетель слышал, как Николай I, в критический момент принятия решения о том, как наилучшим образом рассеять восставших, обращался к своему адъютанту, генералу Бенкендорфу, по-французски: «Il faudrait envoyer des troupes pour les cerner». Но Бенкендорф тут же возразил: «La chose est impossible, ils sont en plus grand nombre que nous»[217]. Так же, услышав из своей квартиры в Зимнем дворце стрельбу на Исаакиевской площади, вдовствующая императрица Мария Федоровна в смятении обратилась к А. Н. Голицыну: «Mon prince, c’est le sang russe qui coule». Немедленная реакция Голицына, по его воспоминаниям, была: «Madame c’est le sang gâté et pourri qui s’en va»[218]. В тот же день, в начале своего правления, Николай I произнес свое знаменитое сардоническое замечание, снова по-французски: «Voilà un joli commencement de règne» («Вот прекрасное начало правления»).

Лишь к середине XIX века мы находим подтверждение использования русского языка — например, в воспоминаниях А. А. Малышева, писавшего о том, что во время частых обедов министра государственных имуществ П. Д. Киселева с царем Николаем и императорской семьей в Зимнем дворце, а также во время званых обедов дома у министра беседа за столом велась исключительно на русском языке, поскольку к тому времени этот язык вновь занял свое законное место как при дворе, так и в обществе[219]. Интересно и показательно, что Малышев счел эту лингвистическую деталь достойной комментария.

***

Образованная прослойка дворянства Александровской эпохи, весьма тонкая, брала свое начало в «дворянской интеллигенции» XVIII века, которую литературовед Г. А. Гуковский описывал как «особую общественную группу,