Инспектор и бабочка - Виктория Платова

И снова этот язык!..

Всего лишь пара реплик, которыми они обменялись в перерывах между родственным поцелуем и пожатием рук, но и их достаточно, чтобы Икер впал в ярость. О чем шушукаются эти двое? Договариваются, как бы половчее соврать относительно сегодняшнего утра? Относительно саксофонного скандала, относительно кошачьих имен, относительно Брюгге? Чертов Брюгге сидит в голове инспектора раскаленным гвоздем, но вряд ли он будет звучать иначе, чем просто «Брюгге» – на любом языке.

– Это инспектор полиции, Иса, – снова переходит на английский Дарья. – Он хотел задать тебе несколько вопросов.

– Хорошо, – ни капли удивления в голосе, как будто беседа с инспектором полиции – самое будничное на свете дело и с успехом заменяет ежедневное бритье. – Может, лучше пройти ко мне в номер?

– Да, конечно, – нехотя соглашается Икер.

Пройти в номер к африканцу означало бы расстаться с русской. Но и избавиться от янтарного кошачьего взгляда – тоже. Кошки (по крайней мере одна из них) нервируют Субисаррету, вносят смятение в и без того нестройные мысли.

– Я вам больше не нужна? – вежливо напоминает о себе Дарья.

– Я все же хотел бы переговорить с девочкой. Если это возможно.

– Боюсь, что нет. Восьмилетним девочкам в это время положено спать, даже если они считают себя взрослыми.

– Завтра с утра? – не сдается Субисаррета.

– Я позвоню вам.

Тон, которым произнесена последняя фраза, хорошо знаком Икеру: его практиковала Лусия, когда пыталась отделаться от опостылевшего полицейского воздыхателя. И не было случая, чтобы она перезвонила.

Но сейчас речь идет не о любовных отношениях, а об убийстве, и Субисаррета вправе проявить настойчивость.

– Тогда я не прощаюсь.

– Как вам будет угодно.

Сказав это, русская спускает с рук кошку (наконец-то!) и, коснувшись кончиками пальцев локтя Исмаэля, что-то тихо произносит на языке, который Субисаррета уже успел возненавидеть. Непонимание – вот что рождает химеры ненависти. Лингвистическое убежище, в котором эти двое решили скрыться от Субисарреты, выглядит весьма и весьма подозрительно: в углах его притаилась темнота, а янтарные стены испещрены зазубринами, повторяющими конфигурацию раны на затылке Альваро-Кристиана.

Некоторое время оба мужчины смотрят вслед удаляющейся по коридору фигуре; вслед кошкам, семенящим по бокам от нее.

– Что она вам сказала? – спрашивает Икер у африканца.

– Попросила зайти к ней в номер перед сном, – простодушно отвечает тот.

– Зачем?

– Сказка на ночь для моей маленькой сестры. Это наша семейная традиция, но вряд ли она будет вам интересна.

– А язык, на котором вы говорили?..

– Русский. Моя мать была русской.

Странно слышать это от чернокожего человека, хотя… Кто их знает, русских? И разве сама троица не показалась инспектору странной? И кошки… Как бы ни старался Субисаррета думать о них, как о безобидных домашних любимцах, после того как он заглянул в глаза одной из них, – ничего не выходит.

– Я слышал, с вашей матерью произошло несчастье.

– Мне бы не хотелось это обсуждать.

– Я понимаю, простите…

…Номер, который занимает саксофонист, – точная копия номера с убийством. Разница лишь в том, что пространство выглядит более обжитым: тройная фотография на тумбочке у кровати, она забрана в рамку из красного дерева и больше всего напоминает маленький переносной алтарь. У стены с узким окном стоит раскрытый чемодан, а маленький стеклянный столик полностью занят чехлом от саксофона.

– Администратор сказал мне, что у вас произошел конфликт с убитым…

– Это нельзя назвать конфликтом. Меня попросили не играть на саксофоне по вечерам, и я всего лишь выполнил просьбу.

– И больше вы не встречались с соседом из номера напротив?

– В тот вечер мы виделись первый и последний раз.

– А как прошла сегодняшняя ночь? Ничто вас не беспокоило? Может быть, посторонний шум?

– Ночь прошла прекрасно. И шума было предостаточно, учитывая, что я провел ее в клубе… Э-э… «Эль Пахарито», вот как он называется.

«Эль Пахарито». Птичка.

Название ни о чем не говорит инспектору, ведь он не любитель увеселений, тем более ночных. К тому же ему тридцать пять, а не двадцать, как этому сопляку, и трястись на танцполе в столь почтенном возрасте было бы глупо. Конечно, он осведомлен о бурной ночной жизни города и в начале своей сан-себастьянской карьеры даже принимал участие в облавах на продавцов травки и экстази, подвизающихся при клубах и дискотеках, но «Птичка» в списке сомнительных заведений точно не фигурировала.

– Меня пригласили выступить там с программой, – уточняет Исмаэль. – Это джазовый клуб. Он открылся совсем недавно.

Джазовый, да. Икер мог бы сообразить и сам, учитывая саксофон на столике. И название – оно, наверняка, не случайно: Чарли Паркера, великого джазового саксофониста, тоже звали пташкой, нетрудно предположить, что и интерьер новоиспеченного клуба украшен его фотографиями… А в углу стоит старенький джукбокс, время от времени выплевывающий Чарли, и Диззи[8], и Сэчмо[9], и Джона Колтрейна. И – о, счастье! – никакой Жюльетт Греко.

Все это «Джаззальдия».

Именно она заставляет инспектора Субисаррету думать о гениях джаза, в то время как он должен думать о преступлении, совершенном на противоположной стороне коридора.

– Когда вы вернулись?

– В начале седьмого утра. Добрался сюда на такси и еще успел переброситься парой слов с портье на ресепшене…

– Тем, что сидит сейчас внизу?

– Нет.

Ночного портье зовут Виктор, именно на его смену пришлось убийство, именно его ждал к восьми администратор Аингеру. Но Виктор не явился, и ни один его телефон не отвечает.

– Кажется, того звали Виктор. Во всяком случае, именно это имя было написано у него на бэйдже.

– И о чем вы говорили с Виктором?

– О том, что Сан-Себастьян – лучший город мира, о чем же еще? Он посоветовал мне пару модных мест, рассказал, чем пляж Ла Конча отличается от пляжа Сурриолы и еще про Аквариум.

– Про Аквариум?

– Портье – фанат Аквариума в Океанографическом музее, насколько я понял.

– И любитель поговорить?

– Беседа не заняла больше трех минут. После этого я поднялся к себе в номер.

– Никого не встретили на лестнице или в коридоре?

– Нет.

– Все было тихо?

– Да.

– А потом?

– Потом я лег спать и проснулся около полудня. Принял душ, оделся и отправился в город. А до этого созвонился со своими… Они, в отличие от меня, – жаворонки, и уже успели нагуляться, прежде чем я присоединился к ним. Мы вместе позавтракали. Вернее, я позавтракал, а они пообедали. Потом мы отправились в Аквариум.

– По совету Виктора?

– Аквариум значился у нас в программе еще до Виктора. Моей маленькой сестре чрезвычайно нравится все, что касается обитателей подводного мира. И она очень хотела посмотреть на знаменитый туннель с рыбами. И на акул.

– А кошки?

– Кошки?

– Кошки посетили Аквариум вместе с вами?

– Они остались в номере.

Остались в номере, как и положено домашним животным. Субисаррета чувствует странное облегчение: не стоило ему так демонизировать хвостатых. При всей своей экзотичности они всего лишь существа, полностью зависимые от человека. И зло, которое они могут причинить, строго регламентировано: царапины, укусы, на худой конец – лишай; да и ворота в преисподнюю охраняют вовсе не кошки, но кто конкретно – Икер позабыл.

– Не накладно путешествовать с таким зоопарком?

– Мы привыкли, – черный принц крови снисходительно улыбается. – И потом, это кошки, а не тигры.

– Очень красивые создания.

– Ориенталы.

«Ориенталы» – вот как называется эта порода. Не мешало бы запомнить. Заглянуть в Интернет при случае, чтобы узнать повадки ориенталов, а заодно поискать информацию о цвете их глаз.

– Она тоже очень хороша…

Икер снова отвлекается от магистральной темы разговора. Хотя и разговаривать больше не о чем: эту ночь принц провел в клубе (наверняка, найдется сотня свидетелей, которые смогут это подтвердить), он не видел и не слышал ничего подозрительного по возвращении в «Пунта Монпас», беседа с Виктором на ресепшене крутилась вокруг самых незатейливых туристических тем. Так почему бы теперь, когда профессиональный интерес инспектора удовлетворен, не поговорить о личном?

– Она?

– Женщина, которая опекает вашу сестру. Она ваша родственница?

– Она больше, чем родственница. Она многое сделала для нашей семьи. И продолжает делать. У нас особые отношения, но я не намерен это обсуждать.

То, что это «особые» отношения, ясно по прикроватному алтарю. По трем фотографиям в деревянных рамках. На двух из них сняты те, с кем Икер уже успел познакомиться: русская Дарья, ангел и сам Исмаэль (кошек на снимках нет). Один из снимков сделан на открытом воздухе и полон солнца; за спиной троицы просматривается большой приземистый дом, слишком мрачный для солнечного дня. Второй снимок можно назвать интерьерным, и на нем нет уже Исмаэля, только ангел и русская. Русская сидит в высоком кресле с резной спинкой, ангел устроился у нее на коленях. Обе делают вид, что читают книгу, но не забывают при этом исподтишка поглядывать в объектив. Третья фотография (она черно-белая и расположена в центре) резко контрастирует с остальными. Если два других снимка мог сделать кто угодно, пусть даже и кошки, то в этом явно прослеживается рука мастера. Настоящего художника. И объектом приложения его сил стала женщина. Лет тридцати пяти – сорока, очень красивая: перед фотографической, без всяких следов ретуши, красотой этой женщины меркнет и сходит на нет полузабытая красота Лусии и всех девушек, которых знал или когда-либо видел Икер. Даже русская, о которой инспектор неотступно думает, даже она не в состоянии тягаться с женщиной со снимка. Хотя… Они чем-то похожи. Вот только чем? Короткая стрижка, высокие скулы, нежный овал лица – на этом сходство кончается. И… начинается сходство с кошкой. Той самой, чей янтарный взгляд так испугал Субисаррету. Нынешнее внезапное открытие пугает не меньше, от него ломит затылок, а по спине бегут мурашки. Вот черт, за сегодняшний вечер Икера с переменным успехом одолевали самые разные (в основном детские) страхи, но этот страх сильнее всех остальных, вместе взятых. От лица женщины веет опасностью, но это не опасность капкана, из которого всегда есть шанс вырваться. Это опасность зыбучих песков, в которых можно пропасть навсегда.