Избранные письма о куртуазном маньеризме - Андрей Добрынин

Итак, подошел день нашего поэзоконцерта в Кенигсбергском музыкальном училище. Мы вовремя расклеили афиши, Петр Угроватов оповестил культурную общественность города и устроил публикации в местных газетах. Остальное сделали слухи и наша слава, уже докатившаяся до Балтики. Зал вопреки всем опасениям оказался полон. Описывать ход концерта я считаю излишним, скажу лишь, что на сей раз, вдохновляемые улыбками хорошеньких музыкантш, мы стяжали даже более оглушительный успех, чем обычно. Это вдвойне приятно, поскольку до нашего визита в Кенигсберг о нас в этих краях хотя и знали, но только понаслышке. С трудом отбившись от многочисленных поклонников, мы направились в гостиницу, чтобы, как водится, хорошенько отметить свой триумф. Едва мы в сопровождении Петра поднялись в номер и достали из сумок запасы провизии и горячительных напитков, сделанные по дороге, как в дверь номера постучали. Пожаловавшие к нам гости отрекомендовались нашими пылкими поклонниками — не зря им даже удалось выведать, где мы живем. С другой стороны, в этом не было ничего особенно удивительного, так как весь персонал гостиницы, пораженный необычностью наших манер и ухваток, с первого дня нашего приезда только о нас и говорил, что облегчало наведение справок. Итак, перед нами предстали молодой человек лет тридцати — местный поэт Василий Змиев и его подруга — прелестная юная блондинка по имени Элла. Затем явился еще один юный джентльмен по имени Альберт Хуснетдинов, оказавшийся впоследствии, как то ни странно, яростным русским шовинистом. Разговор, само собой, зашел о поэзии, относительно которой Змиев имел целый набор сложившихся мнений, точек зрения, убеждений и трактовок, а также собственную ценностную шкалу. Некоторое время мы терпеливо слушали его разглагольствования, но гнев постепенно разгорался в наших сердцах. Я вспоминал слова Гофмана: «Но можно ли нанести художнику оскорбление более глубокое, чем то, когда толпа считает его своим ровнею? А ведь это бывает всякий день! Как часто меня просто тошнило, когда какой–нибудь тупоумный молодец начинал болтать об искусстве, цитировал Гете и пытался заставить сиять того духа поэзии, который одною искрою мог бы уничтожить бескровного слабоумца!» После нескольких уничтожающих, хотя и безобидных по форме острот, повергших в растерянность провинциального гения, мы взялись за него всерьез и не оставили камня на камне от всех его нелепых теорий. Заодно досталось и Элле, которая из материнского сочувствия попыталась вступиться за кавалера: если для нас и есть что–либо важнее женской красоты, так это истина и поэзия. Вскоре весь тот удобный и уютный мирок, который выстроил в своем сознании Змиев, оказался лежащим в развалинах, сокрушенный беспощадным скепсисом куртуазных маньеристов. В конце концов Змиев даже перестал нам возражать из опасения навлечь на свою лысеющую голову очередной град сокрушительных критических ударов. К тому же куртуазные маньеристы не ограничивались простым опровержением всех его мнений, но и не стеснялись сочетать критику с недвусмысленными намеками на скверный характер Змиева, его слабоумие и его физические недостатки. Наши выпады неизменно облекались в столь безукоризненно учтивую форму, что провинциальный Бавий при всем желании не мог ни к чему придраться и затеять ссору. В конце концов после того, как все аспекты личности Змиева были подвергнуты уничтожающей критике, он погрузился в молчание, словно пытаясь отыскать в самом себе хоть что–то подлинное и способное оправдать его жизнь на земле. Однако процесс разрушительного анализа протекал быстрее процесса самооправдания, и в результате Змиев смирился с тем, что его существование не имеет никакого убедительного смысла, и превратился в безвольное и во всем нам покорное существо — своего рода зомби. К этому надо добавить, что он, как и все малоизвестные литераторы, необычайно быстро пьянел. Не зная, чего бы еще потребовать от нашего незадачливого коллеги, мы отправили его на поиски гашиша, и он, упорный и изобретательный, как всякий зомби, через некоторое время принес целый пакет, стоивший наверняка больше, чем все движимое и недвижимое имущество Змиева. Свернув по огромной самокрутке из газеты «Калининградская правда», мы окутались сладковатым наркотическим дымом и переключили свое внимание на Эллу, которая, ссылаясь на поздний час, сделала вялую попытку нас покинуть. Впрочем, с первого взгляда на нее становилось ясно, что она только и мечтает об удачном поводе, способном помешать ей осуществить свое намерение. Таких поводов мы, разумеется, представили ей великое множество, и Элла, покоренная нашим остроумием, интеллектуальной мощью и учтивостью, решилась и далее разделять наше общество. Само собою разумелось, что при отсутствии свободных кроватей ей придется делить ложе с одним из нас. Царившая в скромном номере гостиницы «Берлин» атмосфера вседозволенности (или, по выражению Виктора Пеленягрэ, тотального гедонизма) заставила девушку забыть о нелепых ограничениях, накладываемых на личность филистерской моралью. Полагаю, Вам нетрудно догадаться, кто оказался счастливым избранником Эллы, я же из скромности обойду молчанием этот предмет и лишь замечу справедливости ради, что баловнем Фортуны мог стать любой из нас, ибо все мы были в ударе и, несомненно, заслуживали наивысшей женской благосклонности. Заторопившись кто в объятия Морфея, кто на ложе любострастия, мы вытолкали за дверь всех визитеров мужского пола, которые, впрочем, смогли с нами расстаться, лишь заручившись обещанием принять их на следующий день. Исключение составлял только Змиев, который сосредоточенно молчал и пребывал в состоянии, напоминавшем кататонический ступор. Забегая вперед, сообщу, что наезжавший и позднее в Кенигсберг Александр Севастьянов случайно повстречал Змиева на улице, и тот, по словам Александра, оставался в точно таком же достойном сожаления состоянии, как и в первый судьбоносный вечер своего знакомства с куртуазными маньеристами.

Обещая вскорости опять посетить нас, новые друзья не бросали слов на ветер: не успели мы на следующее утро завершить свой туалет, как в наш номер явились Александр и Гани за очередной порцией поэтического наркотика. Свою просьбу они вполне разумно подкрепили несколькими бутылками «Белого аиста». Вслед за ними пришел Альберт Хуснетдинов с двумя друзьями, которые упросили его представить их нам. В руках у достойного юноши была корзина, доверху нагруженная бутылками вина «Фетяска» и спирта «Ройял», а также пакетами со снедью. Все общество расположилось вокруг стола и принялось выпивать и закусывать, временами прерывая это занятие, дабы в благоговейном молчании выслушать очередное произведение куртуазных маньеристов и затем изъявить свой восторг. Впрочем, не меньший восторг у гостей вызывали и наши рассуждения о различных житейских материях, к которым мы перешли, устав от чтения стихов: глубина, оригинальность и верность сочетались в этих рассуждениях, как всегда, со здоровой реакционностью, за которую иные газетчики масонского направления упрекают нас в обскурантизме и мракобесии. К сожалению, нечистый попутал Альберта Хуснетдинова завести разговор о политике и в не совсем тактичной форме высказать бесспорную, в сущности, мысль о том, что поголовная порка способна принести народу неоценимую пользу. Элла же, умственная деятельность которой несколько расстроилась под воздействием «Фетяски» и бурно проведенной ночи, приняла слова молодого человека за личный выпад и стала возражать с таким пылом, что вскоре сама довела себя до истерики. «Ударь! Ну ударь меня!» — кричала Элла Альберту, однако тот, отягощенный джентльменскими предрассудками, упорно отказывался выполнить ее пожелание. Его вялость распаляла Эллу еще больше. Наконец Севастьянову недоела эта безобразная сцена, и он поинтересовался у девушки, действительно ли ей так хочется получить оплеуху. Элла ответила новыми воплями, решив, очевидно, что в силу врожденной интеллигентности мы не сможем найти на нее управу. Однако тут она глубоко заблуждалась: Александр развернулся и огромной ладонью нанес разбушевавшейся гостье оглушающий удар по уху. Элла отлетела в дальний конец номера, но по инерции продолжала вопить, требуя новых побоев. Алексацдр не заставил себя уговаривать и, подняв ее с полу за волосы, влепил ей затрещину по другому уху, — вероятно, с целью сохранения симметрии. Смекнув, что рассчитывать на нашу бесхарактерность не стоит, Элла притихла, а я, дабы поскорее изгладить из ее памяти столь интенсивную терапию, заставил ее выпить залпом 150 граммов спирта. Б результате девушка успокоилась и вновь сделалась приятным членом компании.

Через некоторое время после описанного инцидента мы решили, что пора прогуляться, поскольку Магистр стал проявлять расслабленность, не вполне уместную в столь ранний час. Элла осталась в номере, решив вздремнуть часок–другой после бессонной ночи, а мы вышли в город и не спеша зашагали по улицам. Над нашими головами теплый ветерок чуть слышно шелестел в порыжелых кронах каштанов, а дымчатое солнце бабьего лета заставляло нас умиротворенно жмуриться. В полную безмятежность нам, однако, помешал впасть Альберт Хуснетдинов, который неожиданно вздумал сбыть с рук прямо на улице свою шикарную кожаную куртку и на вырученные деньги придать веселью гомерический характер. Юношу с трудом удалось отговорить от его безрассудного, хотя и благородного решения, но пока мы занимались уговорами, перестав поддерживать под локотки покачивавшегося Степанцова, Магистр сомнамбулической походкой ушел далеко вперед и угодил в объятия каких–то поклонников своего музыкального таланта — я имею в виду его деятельность в ансамбле «Бахыт — Компот». Александр Севастьянов, не разобравшись в намерениях этих молодых людей, направился к ним с угрожающим видом, заподозрив, что у Магистра хотят отобрать его знаменитый ядовито–зеленый берет. Недоразумение разрешилось вполне мирно, однако пока Севастьянов принимал от поклонников Степанцова уверения в почтении и любви, сам Магистр вновь успел уйти вперед и нос к носу столкнуться с удивительно хорошенькой и совсем юной девушкой. Решительно преградив ей дорогу, он, однако, оказался не в состоянии объяснить суть своих намерений и только делал руками неопределенные жесты, при этом благодушно ухмыляясь. На помощь ему вновь подоспел Севастьянов, который представил Магистра по всей форме как известного писателя и музыканта, а его странное состояние объяснил необычайным гостеприимством жителей Кенигсберга. Тут из–за угла появилась красивая дама средних лет, оказавшаяся матушкой юной прелестницы. Севастьянов настолько очаровал ее своей солидностью и старомодной учтивостью, что дамы пригласили обоих куртуазных маньеристов в гости, благо их квартира находилась в том самом доме, возле которого и произошло знакомство. Из скромности и боязни напугать хозяек многочисленностью компании я держался в стороне вместе с Константином Григорьевым, Альбертом и двумя нашими безымянными поклонниками, радуясь тому, что даже в наши тревожные времена в русских домах сохранились почти неправдоподобные доверчивость и открытость. Однако Виктор Пеленягрэ, большой любитель провинциального хлебосольства, тут же возник радом с Севастьяновым и Степанцовым и проследовал за гостеприимными хозяйками в парадное. В квартире гости обнаружили могучего главу семьи, и Степанцов, всегда испытывавший суеверное почтение к мужьям, полез в карман за удостоверением члена Союза писателей. Удостоверение выпало из его ослабших рук, и он стал осторожно приседать, пытаясь поднять с пола важный документ. Нагнуться он не решался, опасаясь потерять равновесие. Пеленягрэ, рассчитывавший на угощение, начал переходить к сути дела с помощью многозначительных намеков вроде «у вас товар, у нас купец», «у нас корабль, у вас пристань» и тому подобное. В целом сватовство Магистра завершилось успешно: Севастьянову, обильно источавшему спокойствие, самоуверенность и благодушие, легко удалось убедить родителей невесты в том, что Степанцов — чрезвычайно многообещающий молодой человек, а его теперешнее беспомощное состояние — лишь временная слабость, простительная выдающейся личности. Конкретные условия женитьбы было решено обговорить позднее, и гости удалились. Внизу они застали Альберта и двух его приятелей, которые как–то ухитрились еще выпить и теперь шумно мочились в подъезде. Поскольку их поведение начинало отдавать безвкусицей, нам пришлось с ними расстаться, тем более что в гостинице нас ждала Элла, находившаяся с Альбертом в контрах. Мы еще немного погуляли по городу, полюбовались на тюленя, плескавшегося в канале неподалеку от руин собора, и вернулись восвояси. Там нас встретили Александр и Гани с неизменным коньяком и Элла, зевавшая в их обществе и бурно обрадовавшаяся нашему приходу. Упражняясь в циническом остроумии, мы просидели за столом до темноты. Постепенно атмосфера вседозволенности сгустилась настолько, что нам показалась невыносимой такая условность цивилизации, как одежда. Дабы не выглядеть невежами перед дамой, мы, не сговариваясь, решили повернуть дело так, словно инициатива оголения исходит от нее. Прием был не слишком новым: мы заявили, что у Эллы, по нашему мнению, наверняка не хватит внутренней свободы для подобной акции. Элла как человек запальчивый туг же воскликнула: «Кому слабо?! Мне слабо?!» — и через минуту предстала в костюме Евы. Мы не замедлили последовать ее примеру, однако по степени цинизма всех переплюнул Степанцов, нахлобучивший на голову найденную у меня ржавую фашистскую каску, нарисовавший зубной пастой свастику на своих черных трусах и в таком устрашающем виде начавший активно домогаться ласк Эллы. Его действия сопровождались удивленными возгласами наших гостей: «Ну и ну! Во дает! Ничего себе!» Через некоторое время Пеленягрэ, совершенно беззащитный даже перед самым слабым чувством голода, внес предложение продолжить веселье в ресторане. Элла одобрила эту мысль, однако состояние обнаженности ей полюбилось, и она наотрез отказалась одеваться. Единственное, что сумел сделать Севастьянов, так это набросить на нее свой широченный плащ, который она и не подумала застегивать. В развевающемся плаще и босиком Элла весело зашлепала по коридорам гостиницы об руку с Севастьяновым, облаченным в английскую тройку и с толстой серебряной цепью на выпуклом животе. Остальные члены Ордена скромно держались позади. Весть о нашем приближении опередила нас: у входа в ресторан процессию грудью встретили швейцары, администраторы и горничные, возглавляемые какой–то весьма недоброжелательно настроенной толстой женщиной. «В чем дело?» — наткнувшись на заслон, осведомился Севастьянов. «Вы еще спрашиваете! Куда это она идет в таком виде? Она же голая!» — возмущенно кричала толстая администраторша. «Ну и что? — с великолепным хладнокровием парировал Севастьянов. — Покажите мне закон, в котором написано, что дама не может прийти в ресторан голой». Администраторшу такая железная логика на мгновение поставила в тупик, но все дело испортила Элла. С криком «Кто голый?! Я голая?!» она нанесла толстухе такой удар ногой в грудь, который сделал бы честь опытнейшему мастеру тэквондо. Администраторша тяжело повалилась на руки своих клевретов. Часть последних, перестроившись, блокировала Севастьянову и его спутнице возвращение в гостиницу. «Задержать их!» — злобно крикнул кто–то. Внезапно из недр гостиницы донесся душераздирающий вопль. Вопль нарастал, и наконец в вестибюль вылетел голый Степанцов в заржавленной каске. «Их шайзе! Их шайзе!» — рыдающим голосом выкрикивал он, носясь кругами по вестибюлю, а затем развернулся и исчез в коридорах так же неожиданно, как и появился. Все на мгновение оцепенели, Севастьянов же не замедлил этим воспользоваться, схватил Эллу за руку и потащил за собой на улицу. Когда они исчезли в темноте, мы в растерянности и тревоге поплелись обратно в номер, где нас ожидала не слишком отрадная встреча с ополоумевшим Великим Магистром. Впрочем, Магистр, утомленный своими ристаниями, уже клевал носом за столом под льстивые речи казахстанских гостей и был явно не способен на дальнейшие сумасбродства. Зато минут через десять, к нашей великой радости, вернулись Севастьянов с Эллой: как уроженец Кенигсберга наш друг прекрасно знал все ходы и выходы в гостинице «Берлин» и потому через внутренний двор уверенно направился к черному ходу. Правда, там его уже поджидал самый хитрый из многочисленного войска швейцаров, однако наклеенная на лоб крупная купюра заставила бдительного стража почтительно посторониться, пропуская веселых господ.