Я, Хуан де Пареха - Элизабет Бортон де Тревиньо

набок, на губах пузырилась пена, а глаза закатились так, что виднелись только белки. Опущенные руки дрожали — буквально сотрясались, точно цветы под порывами ветра.

По знаку врача все суетившиеся вокруг женщины отступили на шаг, а он, вынув пробку из флакона, принялся водить им под носиком у девушки. Спустя мгновение она замотала головой, стала давиться и кашлять, но доктор Мендес всё держал флакон у её ноздрей, покуда она не села ровнее и зрачки её не приняли нормальное положение. Мири стала испуганно озираться, а потом в её глазах вскипели слёзы.

— О, госпожа! — воскликнула она. — Неужели опять? Со мной опять это случилось?

Дама в голубом приблизилась и нежно погладила девушку по плечу.

— Ничего страшного, Мири! Но я очень за тебя испугалась.

Они говорили со странным акцентом — я уже знал, что на таком испанском языке говорят в Голландии. Тем не менее я всё понимал.

— Мне так стыдно! — Всхлипнув, Мири закрыла лицо руками и вжалась в кресло.

Доктор Мендес потрепал её по плечу и спрятал флакон со снадобьем.

— Могу только снять приступ, — пояснил он даме в голубом. — Ведь у неё падучая{24}, верно?

— Да, видимо, так. Она громко вскрикивает и падает, а потом начинает извиваться, закатывает глаза, изо рта у неё идёт пена. Бедняжка так страдает...

— Увы, пока мы не знаем способов исцеления от этой болезни. — Доктор вздохнул. — Могу лишь дать некоторые рекомендации. Проследите, чтобы на момент начала приступа она находилась подальше от огня и твердых острых предметов. Иначе при падении может случиться беда. И не тревожьтесь, пожалуйста. Не думаю, что она страдает, пока находится в беспамятстве. Зато потом, придя в себя, она очень горюет, что доставила вам много хлопот.

— Да-да-да, — проговорила Мири сквозь слёзы. — Я для хозяйки такая обуза! А вдруг ей это надоест и... она меня продаст?

Хозяйка принялась её успокаивать.

— Ну что ты, Мири?! — говорила она. — Не надо! Не волнуйся!

Но Мири, моя прекрасная, любимая Мири продолжала безутешно рыдать.

Я возблагодарил судьбу, что она дала мне такого доброго хозяина, как дон Диего. Положение раба меня ничуть не тяготило, я жил счастливо и безмятежно, разве что досадовал, что нельзя заниматься живописью. Но свободные люди тоже испытывают лишения, так устроена жизнь... Однако я заметил, что хозяйка Мири только успокаивает девушку и не обещает не продавать её. Неужели продаст? Бедная Мири!.. И вдруг я испугался уже не за Мири, а за себя. Моё сердце пронзил ужас, который рано или поздно пронзает сердце любого раба. А вдруг меня тоже когда-нибудь продадут?

Я страдал, зная, что вижу Мири в последний раз, поскольку Рубенс со своим кортежем уже готовился отбыть в Италию. Любимая уезжала навеки, но любовь осталась в моей душе. Остался и ужас, который зародился во мне в эту минуту. С тех пор, стоило мне услышать чей-нибудь тонкий серебристый голосок, выводящий певучую мелодию, я вспоминал, с какой тоской и страхом воскликнула Мири: «А вдруг ей это надоест... и она меня продаст?»

Говорят, дети порой просыпаются по ночам в слезах, потому что им приснилось, будто у них умер кто-то из родителей, отец или мать.

Вот и я тоже стал просыпаться по ночам с криками и со слезами. Мне снилось, что меня хотят продать.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ, в которой я еду в Италию

Прошло несколько месяцев. Поначалу я вспоминал о Мири каждый день. Но время — предатель. Оно учит нас смиряться с потерями. К тому же я был ещё юн, а юные не умеют подолгу грустить.

Во дворце, прямо рядом с мастерской, нам теперь отвели квартиру, чтобы Мастер мог там отдыхать и чтобы донья Хуана Миранда приходила туда с шитьём и приводила девочек — играть и катать по полу мячик. Они ведь росли и день ото дня становились всё шустрее и занятнее. Топоча маленькими ножками, малышки всё время норовили пробраться в мастерскую, к отцу, и мне порой приходилось нелегко, поскольку моя задача состояла в том, чтобы их не пустить.

В жаркие месяцы Мастер оставлял двери нараспашку, и дети забегали в мастерскую. Я брал их за тёплые ладошки и отводил обратно к матери, которая частенько хворала, быстро утомлялась и не могла поспевать за девочками с утра до вечера.

Филипп IV не раз позировал Мастеру. На нескольких портретах он изображён вместе с собаками. За время сеансов гончие Его Величества очень меня полюбили. Я тоже привязался к животным и решил непременно раздобыть для хозяйских дочек какую-нибудь домашнюю живность. Пусть играют! Только нам нужна не крупная собака, а маленькая. Щенок. Или даже котёнок.

Однажды я отпросился в город — на службу в церковь. Хозяйка заодно дала мне несколько поручений. Мне надлежало сходить на площадь Пуэрта дель Соль, в лавку, где торговали пуговицами, и выбрать шесть синих пуговиц к платью, которое она шила для одной из дочек. Ещё она велела сходить к травнику и купить лепестков розовой кастильской розы, потому что Альваро в тот день встал с воспалёнными глазами-щёлками, и она хотела приготовить ему отвар для промывки. Вообще, кастильская роза — чудесное снадобье, она быстро снимает напряжение и усталость глаз, и донья Хуана Миранда часто делала такой отвар для Мастера — чтобы у него, не дай Бог, не ухудшилось зрение.

Из дворца я вышел в приподнятом настроении, поскольку очень любил посещать церковь — она давала мне внутренний покой и силу духа. В моём сознании церковные запахи — тающий воск и ладан{25} — символизировали дом, где меня всегда ждала любовь Всевышнего. Сложив руки для молитвы, я просил Бога проявить милосердие к моим умершим близким и позаботиться о Мастере, о хозяйке и о нашем короле. В последнее время я молился и о Мири. Когда я стоял на коленях, мне всегда казалось, будто ангел обнимает меня крыльями, закрывая от всего уродливого и опасного, что есть на этом свете.

С хозяйкиными поручениями я справился быстро и вскоре приступил к главному: к поискам котёнка для Пакиты — так прозывалась в семье старшая девочка, Франсиска.

На самом деле во дворце жили кошки, много кошек, но их держали при кухне — для защиты от крыс — и совсем не ласкали. Нам такие полудикие звери были