Последний долг - Изидор Окпевхо

Рукеме молчит.

— Хорошо. Если люди на самом деле так его ненавидели, а он был у всех на виду, когда федеральная армия заняла город, почему же люди не заставили его, как вы говорите, «за все расплатиться»?

Рукеме сказать нечего, он смотрит себе под ноги.

С нечистой совестью — как поднять глаза, как взглянуть в лицо истине? Никто не может подчинить себе правду, как бы он ни старался.

Ну? Давайте попробуем разобраться, почему он не бежал с большинством сотрудничавших с оккупантами. Надо думать, по одной из двух причин: или он был уверен в своей невиновности, пли он очень упрямый человек. Какая из этих причин, по-вашему, истинна?

— Он очень упрямый человек.

— Но, господин Рукеме, откуда это может быть вам известно — вы ведь только что утверждали, что не знакомы с господином Ошевире!

Снова Рукеме лишается дара речи.

Член комиссии качает головой. Он поворачивается к председателю и дает знать, что кончил допрос, и откидывается на спинку кресла.

В зале воцаряется напряженная тишина. Тихий настойчивый шепот бродит по рядам. Председатель неслышно переговаривается с членами комиссии. Рукеме, воспользовавшись передышкой, вытирает с лица пот. Я поворачиваюсь к моему соседу Обанье и вижу, что он погружен в себя: немигающие глаза уставились в пол, — человека в таком состоянии тревожить нельзя. Может быть, он, как и я, озадачен безумием происходящего. Тем, что правде все время бросают бесстыдный вызов. Что человек оставляет свой дом более чем в ста милях отсюда, чтобы взваливать на другого человека обвинения — и эти обвинения он не может подкрепить самой малой крупицей собственной в них уверенности. И еще — что сама жизнь человека, по-видимому, зависит от столь возмутительного бесстыдства.

— Итак, — говорит председатель и ждет, пока шепот замолкнет. — Думаю, этого нам пока что достаточно. Но прежде, чем мы закончим сегодняшнее заседание, я хотел бы напомнить всем то, что недавно сказал его превосходительство губернатор штата Черное Золото. Дословно: «Не подвергая сомнению деятельность Комиссии по разбирательству, я считаю своим долгом лишний раз напомнить, что ложное доносительство на сограждан — чем бы оно ни было вызвано — является антипатриотической деятельностью, ибо мы стремимся построить общество, которым правили бы истина и справедливость и в котором ни один человек не мог бы угнетать другого лишь потому, что владеет какими-то преимуществами». Приводя эти слова, господин Рукеме, я не пытаюсь влиять на исход разбирательства данного дела. Однако не остается сомнений, что вы не позаботились о ясном изложении своих мыслей. Ваши утверждения необдуманны, нм не хватает последовательности. Я не утверждаю, что вы лжете; я лишь хочу сказать, что если вы говорите правду, то вы никоим образом не позаботились о подборе доказательств. Мне думается, вы слегка недопоняли цель данного разбирательства. Видимо, вы решили, что выступаете перед судом. Если это так, мне понятно, почему вам не хватает той собранности, без которой невозможно ясное, упорядоченное и логичное изложение вашей точки зрения. Именно этого мы и старались добиться от вас. У нас нет оснований сомневаться в вашем желании помочь разбирательству, по вы должны согласиться с тем, что противоречия в ваших утверждениях могут привести нас к мысли, что вами руководит несомненное недоброжелательство, а следовательно, вы как свидетель не соответствуете целям Данного разбирательства. Мы благодарим вас за желание помочь разбирательству, по опасаюсь, не сможем принять к сведению ваши показания. Объявляю перерыв. Рассматриваемое дело откладывается на неопределенный срок. По возобновлении заседаний, о чем будет объявлено особо, мы начнем слушание свидетельских показаний господина Мукоро Ошевире.

Мы все встаем. Председатель и члены комиссии удаляются, и все уходят за ними. Нас с Обанье выводят из зала к «черной Марии». У выхода — толпа желающих на нас поглазеть. Я ни на кого не смотрю. На сегодня мне хватит злой волн чужих людей, и я не желаю видеть ненависть и осуждение на лицах праздных зевак. Да, я лишен счастья рассматривать их лица, ибо полицейский крепко держит меня за правую руку и тащит к «черной Марии». Он решительно вталкивает меня в кузов словно заявляя, что там мне не место. Должен честно признаться, что в благодатном полумраке машины мы с Обанье по крайней мере чувствуем себя защищенными от возможных бесчинств толпы.

И все же я ни на миг не могу считать себя в безопасности. Ибо кто знает, что сейчас происходит с моей женой и моим сыном? Если Рукеме не лгал, если весь Урукпе меня ненавидит, как может спастись моя семья? Даже если никто не причинил им вреда, а на это теперь трудно рассчитывать, ясно, что без участия, без утешения и любви они не продержатся слишком долго.

Но будь что будет. Все, что с ними случится, — мое вечное горе, ибо, если мне суждено пострадать за спасение человеческой жизни, я бы хотел пострадать один, не навлекая беды на тех единственных, из-за которых жизнь стоит того, чтобы жить. Но ничто — ничто в целом мире — не заставит меня свернуть с пути веры и истины. Я мужчина и до конца буду стоять прямо.

Часть вторая

Чтобы добыть ямс,

надо вырвать его из земли.

Налет был ужасный. На этот раз мятежники не шутили. Гулкая, напряженная тишина до сих пор висит в воздухе — как после страшного урагана или слитного артиллерийского залпа. Чего же еще ожидать? Разумеется, город бомбили не первый раз. Но может ли у людей выработаться привычка к таким нападениям? И все же — время военное, и мы обязаны приспосабливаться к условиям и в любой момент быть готовыми к самому скверному.

Мне слегка полегчало от мысли, что худшие опасения не подтверждаются. За три дня после налета положение почти нормализовалось. Я предпочел бы, чтобы люди какое-то время не выходили из дому: кто знает, сколько подобных визитов нанесут нам мятежники — сейчас они непрестанно получают из Европы самолеты и прочее вооружение. Для горожан комендантский час остается как был, никаких новых ограничений. Зато я усиливаю боевую готовность, дислоцирую зенитную артиллерию в нескольких новых стратегических точках в городе и вокруг города и выдвигаю дополнительные войска для отражения возможных партизанских вылазок.

Мы солдаты, и, конечно, понимаем, что в любой момент может произойти непредвиденное. Но мирные жители, естественно, не могут привыкнуть к устрашающим неожиданностям, они не в силах освоиться с мыслью об ужасах воздушного нападения. Аллах, на этот раз мятежники не шутили.

Они прилетели в сумерки. Мы с капитаном Олаинкой и капитаном Усманом решали, как разместить новобранцев. За окнами было мира не больше, чем должно быть в военном лагере, где грохочут грузовики и сержанты выкрикивают обычные приказания. Неожиданно мы услышали слабое гудение небольших самолетов. По звуку мы сразу определили, что самолеты не паши. Мы выбежали на улицу, чтобы удостовериться. Так и есть. С востока, почти касаясь макушек деревьев, почти срезая листву, приближались строем три «мини-кона». Для точного бомбометания этим ночным мотылькам надо летать низко.

Раздумывать не приходилось. Мы быстро разошлись по местам, и через мгновение лагерь охватила знакомая лихорадка. Раздавались приказы. Трещали винтовки. На позициях бухали зенитные орудия. Вскоре мы услышали отдаленные взрывы сброшенных бомб. Думаю, цель налета была вполне определенной, ибо они сбросили много бомб. Димм! Кпой! Той! Димм! Кпой! Кпой! Зенитные орудия не умолкали, это говорит о нашей боеготовности. Как обычно, налет был краток. Самолеты скрылись за деревьями на востоке, довольные причиненными разрушениями.

Я не изучал сообщений о налете, ни наших, ни неприятельских, — все это время я был слишком занят. Кажется, никто ничего не слыхал по федеральному радио, но сегодня утром капитан Олаинка сообщил мне, что мятежники передавали, будто сожгли весь город и обратили меня в бегство. Шеге! Кажется, это уже слишком. С другой стороны, идет война, и все превратилось в оружие. Надо думать, и наши сообщения не чересчур правдивы.

Здешняя правда заключается в том, что мы явно и несомненно находимся в городе. Сейчас, в десять часов утра, я с денщиком еду по улицам, чтобы осмотреть разрушения и выразить соболезнования, и у меня нет никаких иллюзий: миру и благополучию в городе нанесен огромный урон. Во время налета погибло шесть несчастных; четырнадцать ранено, большинство — серьезно; четыре дома разрушены до основания, руины их уничтожил пожар; население вновь на грани отчаяния и безумия. Налет возродил те самые чувства, которые я постоянно пытался сдерживать, ибо какое обещание, какую надежду ты можешь дать женщине, только что потерявшей мужа и, может быть, также детей? Но ведь их защита и благосостояние касаются меня не меньше, чем непосредственно боевые действия.