Последний долг - Изидор Окпевхо

Все это время он крепко и с храпом спит. Он не знает, что я здесь. Но у меня мало времени, и я должна сообщить ему, что пришла.

— Простите, что заставила себя ждать, — говорю я.

— А? Что? — Старик ворочается, трет рукой зевающий рот и моргает глазами, стараясь проснуться. — Прости. Что ты сказала?

— Я прошу прощения, что заставила себя ждать так долго.

— Нет, нет, ничего. Я чуть-чуть…

— Мигво. — Я преклоняю колени.

— Брендо, — отвечает он. — Я тебя ждал и надумал немного соснуть. У меня был очень тяжелый день.

Садись. — Он указывает на постель рядом с собой.

Я делаю вид, что не замечаю указания, и иду к скамеечке у окна. Он меня окликает.

— Нет, садись сюда.

— Благодарю вас, сэр. Мне и здесь хорошо. — Я улыбаюсь, чтобы предупредить его возможное недовольство.

— Нет, нет. Садись сюда. — Усталой улыбкой он старается скрыть раздражение. — Здесь будет удобней. Иди сюда.

Я колеблюсь, ибо сомнение во мне растет, хотя о чем говорить — я взрослая женщина и знаю уловки мужчин. Но тут у меня мелькает мысль: Что я теряю, если послушаюсь? Что я не потеряю, если не послушаюсь? — и я позволяю благоразумию взять верх над измученной совестью.

Итак, я подхожу к нему и сажусь, куда он указывает, рядом с ним. Бамбуковая кушетка скрипит под тяжестью наших тел. Тодже подвигается ближе, кажется, он презирает бедность дома, в котором мы с ним встречаемся. Между нами еще сохраняется некоторое расстояние, но — боже! — я чувствую всем существом, что рядом мужчина. Причиной тому, наверно, не его тяжкое дыхание, не запах духов, которые он, надо думать, щедрой рукой проливал на свою особу. Скорее всего, я просто ошеломлена необычной и непростой встречей с человеком, чью власть мне приходится признавать даже на расстоянии. Все это я теперь чувствую. В конце концов, я взрослая женщина и не думаю, что теперешнее мое положение уже лишило меня рассудка. Посмотрим, что я могу позволить и чему осторожно сопротивляться, не теряя ни чувства стыда, ни его благорасположения. Я готова вверяться сомнению, пока не нарушилось хрупкое равновесие. Все возможности надо обдумать. Что я на этом теряю? Если мое неблагоразумие погубит меня и моего сына, надо мной будет смеяться тот же мир, который обзовет меня разнузданной шлюхой, если я уступлю доводам благоразумия. В любом случае я могу потерять все.

Он кладет голову на подушку. С беспокойством я жду, что будет дальше. Хрупкое равновесие, кажется, под угрозой; если он забудется, я готова кричать, бежать вон. Я слышу его дыхание. В комнате очень тихо, почти пугающе тихо — так что, когда геккон хлопает хвостиком по потолку, я вздрагиваю от страха. Да, я слышу старческое дыхание, оно доносится такими удушливыми порывами, словно на меня дышит не человек, а аллигатор. Он не шевелится, но я настороже.

— Как твой сын, здоров? — Он придвигается к моему плечу — дыханием и телом.

— Здоров, — говорю я. — Он разбил ногу, я натирала ее пальмовым маслом, но тут…

— Как это разбил ногу, где?

— Он прыгал во дворе через жердочку — вы знаете, какие дети непослушные. Я ему всегда говорила, что он упадет и разобьется. Но он не слушался. Вот и разбил йогу. И он мне ничего не сказал, пока не появилась болячка и он не смог больше терпеть. Честное слово, я от него устала.

— О, не волнуйся. Маленькие дети. Они всегда играют и никогда не берегутся.

Я сердито шиплю.

Он подвигается все ближе и кладет руку мне на колени. Я, естественно, вздрагиваю. Но не говорю ни слова. По моей реакции on должен понять, что я колеблюсь между согласием против воли и молчаливым отказом. И я замечаю, что он сам в себе далеко не уверен.

— Как твой сын, то есть как твои дела? Ты здорова? — Он снимает руку с колен и кладет мне на плечи.

— Да. — Я отвечаю как можно суше, чтобы произвести должное впечатление. — Пока я жива. Могу ли я в паше время ждать большего?

— Ты ни о чем не беспокойся. Все будет прекрасно.

— Мне только и остается, что надеяться и молиться. Что бы со мной теперь ни случилось, мне остается принять это как должное.

— Ничего не случится. Предоставь это мне.

— Но мой муж под арестом уже три года, и я о нем ничего не знаю.

— Ничего они с ним не сделают — или я больше не Тодже.

— Да, но у них автоматы.

— Я знаю. Но они еще слушают таких людей, как я.

— Все в руках божьих.

— Не беспокойся. Я не ослабляю усилий. Ты знаешь, что я сейчас предпринял?

— Что? — Я поднимаю глаза.

— Я связался с некоторыми армейскими офицерами. Они меня уверяют, что против него нет никаких улик и власти не выпускают его только потому, что их раздражают нападения самолетов и партизан на наш город. Иначе, — он поднимает руку и вновь кладет мне на колени, — твой муж пришел бы домой очень скоро.

— О боже. — Я качаю головой, в моем сердце опять привычная схватка между надеждой и страхом. В эту минуту мне не кажется чересчур важным, что чужая рука все увереннее лежит на моих коленях.

Ему тоже не по себе. Я это чувствую. Но я знаю, что говорить, что делать. Я бы очень хотела отвлечь его внимание от себя, но не вижу, как к этому подступиться. Поведение этого человека меня весьма удивляет. Его рука по-прежнему на моих коленях. Он начинает гладить меня по бедру, я поднимаю глаза и ловлю на его лице неестественную улыбку — как будто ему не хочется улыбаться и он заставляет себя. Да, капли пота выступили у него на носу и на лбу. Не знаю, как это получается, слова сами слетают с моих губ.

— Прошу вас, — говорю я. — Прошу вас, не надо.

— Почему?

Что на это ответить?

— Гм… Почему? — повторяет он, его рука забирается все дальше.

— Прошу вас.

— Ну-ну. — Как и мой, его голос дрожит, — Почему ты не хочешь? Почему?

— Вы знаете, каково мне. На сердце неспокойно.

— Я знаю, — говорит он. — Но нельзя же всю жизнь тревожиться.

— Прошу вас. Подумайте, что…

Слова опять сами слетают с губ. Я не обдумываю, что говорю, и у меня нет слов договорить до конца.

— Гм… не надо… тебе… не надо всю жизнь тосковать. Надо немного отвлечься.

— Прошу вас, — молю я снова.

Но он меня не отпускает. Наоборот. Он зашел много дальше, чем допустимо. Ибо я уже чувствую, что медленно уступаю. Мне стыдно признаться, но желание скопилось во мне, как гной в язве. Как бы я ни старалась противостоять грубым поползновениям этого человека, я знаю: легчайшего прикосновения достаточно, чтобы пробудить во мне сдерживаемое чувство. А он не теряет времени даром и старается сполна воспользоваться моей беззащитностью, укладывает меня рядом с собой и шарит по мне незрячими пальцами ребенка, разворачивающего драгоценный подарок. Боже, до чего податливы женщины…

Неожиданно что-то меня поражает. Я раскрываю глаза и смотрю ему в лицо. Он истекает потом, за полуоткрытыми губами зубы стиснуты и выбивают дробь; дыхание его тяжело, как у животного, и глаза закрыты от дикой животной страсти или от страшного напряжения. И тут он резко отпускает меня. Он трясет головой, шипит, приподнимается на обеих руках. Я гляжу на него с испуганным изумлением, а он все трясет и трясет головой и шипит. Он бессильно садится на край постели, тяжело дышит, на его лице смятение, очевидно, что-то заставило его отказаться от своих посягательств.

— Я, должно быть, устал, — говорит он, отирая лицо и шею трясущимися руками. — У меня был такой трудный день.

— Я понимаю. — В таких обстоятельствах я обязана выразить ему сочувствие.

— Да. И потом — этот разговор о твоем муже… Не надо тебе было о нем вспоминать. Это меня отвлекло. — Он глотнул. — И все же, — он вздыхает и вновь отирает лицо и шею, — я думаю, это скорей от усталости. Я чересчур устал. Когда мужчина устал, он не должен… но должен пытаться, совсем не должен — особенно такой занятой человек, как я.

— Да. Вы, я уверена, правы.

Я начинаю приводить себя в порядок. Медленно сажусь, расправляю ткань на коленях. Он нисколько не против. Кажется, он меня не замечает.

И я начинаю себя ненавидеть. Я гляжу на себя, и во мне поднимается ярость. Смотри, какая ты дура! Что бы ты потеряла, если бы сказала этому человеку: «нет»? Он совсем не дурак и должен хорошо понимать, — что, если женщина не желает иметь дела с мужчиной, следует уважать ее честь, не говоря уже о гордости. Приходи ко мне туда-то и туда-то — и ты приходишь. Ложись — и ты ложишься с ним на постель. Ты подчиняешься, как больной врачу, без споров. И все это время ты не делаешь ничего, что можно назвать сопротивлением. Тебе не хватает смелости сказать ему пряма в лицо, что то, что он делает, дурно и несправедливо. И не можешь спросить его, как бы он себя чувствовал, если бы просидел три года в тюрьме и, вернувшись, узнал, что все это время его жена продавала себя кому-то за еду и одежду. Боже, как я себя ненавижу! Он вываливает меня в грязи, как ребенок — лепешку, и затем бросает на постели растревоженную неутоленным желанием, на полдороге, как вытащенную наполовину улитку, другая половина которой страдает в раковине. Я ненавижу весь мир и больше всего — себя…