Последний долг - Изидор Окпевхо

Я наполняю оба стакана, он берет свой и быстро глотает. В его глазах до сих пор обида, от виски она становится еще глубже. Я сам пригубливаю стакан и бросаю взгляд на вождя. Мне, пожалуй, жалко его, и я думаю про себя: такой человек достоин лучшего обращения. В этой войне я виноват не больше, чем он; но он, очевидно, привык ко всеобщему уважению. И если я собираюсь всерьез упрочить мое положение, если при наступлении на фронте я надеюсь иметь за собой надежный тыл, тогда для собственного успеха я должен быть реалистом и заслужить расположение тех, кто, если захочет, может вгрызться мне в пятки.

Именно эта мысль приходит в голову, когда я бросаю взгляд на вождя Тодже. Силы мои, кажется, значительны и надежны. Притом, без сомнения, к военным часто приходит обостренное чувство опасности. Только безумный путник не даст верблюду напиться.

Вождь делает новый глоток. Затем он прокашливается и глядит на меня. В его глазах зажигается узенький луч улыбки, показываются окрашенные зубы.

— Забудь об этом, майор, — говорит он. — Прости, что с утра я пришел к тебе с жалобами.

— Что вы, вождь!

— Нет, нет, нет, нет, нет! — Он поднимает руку. — Я знаю, ты только стараешься быть учтивым. Забудем об этом — договорились? Разве можно допустить, чтобы сержант Алао разрушил пашу дружбу! Можешь быть уверен, что я питаю к тебе величайшее уважение.

— Благодарю вас, вождь.

— Я говорю серьезно. Я не шучу. Я питаю величайшее уважение к человеку, который стоит на своем и приказывает расстрелять солдата перед лицом целого города, чтобы этот солдат не марал имя всей армии.

— Ну, вождь…

— Нет, нет, нет! Я знаю, что говорю. У нашего народа есть пословица: «Капелька боли портит здоровую голову». Знаешь, когда я был маленьким сорванцом, после драки с ребятами мать натирала мне задницу перцем. В результате, если ровесник меня обижал, прежде чем дать ему сдачи, я вспоминал о перце. Это я и зову дисциплиной.

— Ну, я думаю…

— Ты думаешь верно, майор. Я восхищаюсь твоей речью перед расстрелом солдата. Она была великолепна.

— Благодарю вас, сэр.

— Да.

Он сидит прямо, словно судья, голова вскинута, ноги расставлены широко.

— Я знаю, что говорю. Необходимо вдолбить как солдатам, так и гражданскому населению, что людей следует уважать, что никто не имеет права возвыситься над законом. Думаю, тебе надо попристальнее следить за городом. Не мне напоминать тебе о твоем долге.

— Большое спасибо, вождь.

Я уже начинаю ерзать. Но с утра же обмениваться любезностями.

Он снова прокашливается и вытирает лоб.

— Иначе, знаешь ли, — продолжает он, — люди быстро забудут о войне и чрезвычайном положении. Кроме того, когда люди ведут себя хорошо, им надо напоминать, что ты стоишь на страже их интересов. И необходимо защищать слабых.

— Верно, вождь.

Я начинаю думать, что виски оказывает воздействие на моего достопочтенного гостя.

— Послушай, майор. Что бы ты ни задумал в этом городе, я всегда на твоей стороне. И можешь быть спокоен, моя поддержка — не просто поддержка. Можешь спросить обо мне у всего города. — В подтверждение он сверкает глазами.

— Я знаю, сэр. В этом я убедился.

— Хорошо. Особенно важно то, что ты говорил о слабых и беззащитных. — Он пронзительно вглядывается в меня. — Ты, наверно, не знаешь, но в городе есть одна слабая и беззащитная женщина, которой я стараюсь помочь.

— Неужели! — Я искренне удивлен.

Он кивает. В его взгляде появляется что-то жуткое.

— Три года назад, когда федеральные войска взяли город, одного из горожан увезли в заключение в Идду за сотрудничество с мятежниками.

— Господина Ошевире?

— Верно. Ты о нем знаешь?

— Да.

— Хорошо. Так что ты думаешь про него, майор?

— Дело в том, что лично я с ним незнаком. Его ведь арестовали до того, как я вступил в должность. Так что я вряд ли знаю больше того, что читал в газетах, да еще какие-то слухи.

Он пристально на меня смотрит.

— Послушай, майор, — говорит он тихо, — не давай себя одурачивать слухами. В нашем городе слишком много болтают.

Я киваю, не столько из согласия, сколько из вежливости. Он по-прежнему так глядит на меня, что я начинаю чувствовать, что в его взгляде больше значения, чем в словах, слетающих с языка.

— В общем, о нем и речь. — Он расслабляется в кресле. — Ты, должно быть, знаешь, что его жена и сын в городе?

— Нет. Как раз этого я не слышал. Разумеется, я должен был сообразить, что у местного уроженца здесь остались родные.

— Ну, их не так уж много. — Он качает головой. — Его родители давно умерли. Мало с кем из родных он поддерживает отношения. Одних он разгневал, отказавшись участвовать в давней семейной распре, — он человек очень упрямый. Других он оттолкнул от себя, женившись на мятежнице.

— Как вы сказали, сэр? — Кажется, я ослышался.

— На мятежнице. — Он кивком подтверждает свои слова, в его взгляде по-прежнему что-то жуткое. — Его жена — симба.

— Понятно.

Я опять смотрю на часы.

— О ней я тебе и толкую. Она и ее сын теперь совсем одиноки. Весь город их избегает: одни в ужасе от того, что сделал ее муж, другие от страха, что их заподозрят в сообщничестве. Ее покинули даже друзья. И после каждой воздушной тревоги или партизанской атаки она опасается, что люди придут и выместят злобу на ней и ее сыне. Она целыми днями сидит дома, потому что на улице на нее могут напасть. Можешь себе представить, как ей живется. Она не может ни торговать, чтобы заработать на пропитание, ни пойти на базар, чтобы купить еду. Как-то она мне даже сказала, что боится, что ей продадут отравленное.

— Неужели?

— О да. — Он снова уставился на меня. — Ее родной город пока что не освободили, и уехать ей некуда.

Я растроган. Аллах! Я растроган.

— Что же, тогда, наверно, надо взять ее под охрану.

— О нет, нет, нет! — Он возражает с нажимом. — Ты не должен делать такого, майор. Люди станут тебя бояться: они могут подумать, что ты арестовываешь ни в чем не повинных.

— Но это же не арест, сэр.

— Я знаю. По они не поймут. Я знаю моих людей. Кроме того, времена нелегкие, и люди не доверяют военным, даже когда военные делают что-то для их же блага. В городе страха достаточно. Не следует ухудшать положение. Я уверен, ты меня понимаешь.

Я медленно киваю. В его словах, кажется, есть здравый смысл.

— Кроме того, — продолжает вождь, — я же тебе сказал, я делаю то немногое, что могу, чтобы облегчить их страдания. Мы с Ошевире оба были в резиновом бизнесе, хотя не партнеры, — вот я и решил помочь в беде ближнему. Поэтому я время от времени посылаю ей деньги, еду, одежду, — широкими жестами он показывает размеры подарков, — и все, что необходимо. Раньше я сам ходил в их дом, но теперь перестал. Ты по можешь себе представить, какие люди у нас в городе. Сплетни, сплетни, все время сплетни. Если они приметят, что такой большой человек, как я, часто заходит к женщине, — ну, тогда разговоров хватит на много недель! А у меня ведь собственная семья. Так что теперь все необходимое ей относит мой племянник. А когда я чувствую, что она нуждается в словах поддержки и утешения, я приглашаю ее в дом племянника. Кажется, так оно безопасней.

Опять я киваю.

— Так что, майор, за нее ты не беспокойся, — говорит он. — О ней неплохо заботятся.

— Что же, — говорю я с сомнением в голосе, — раз вы так говорите, сэр, — Я разрываюсь между сознанием долга и почтением к благородному сердцу.

— Все будет в порядке. — В голосе его звучит власть.

Я озадачен и на мгновение ухожу в свои мысли.

— Ладно, майор. — Он поднимает с пола шапку и посох, — Прости, что отнял у тебя столько времени.

— Что вы, сэр! День еще молод.

— Куда это ты собрался?

— Инспекция войск на передовой. Вы знаете, положение до сих пор напряженное.

— Совершенно верно. Но на твоей стороне мое сочувствие, а это совсем не пустяк, если хочешь удержать завоеванное да еще продвинуться вперед. И вот что я тебе скажу. — Со зловещим видом он кладет посох назад, на пол. — Вам, военным, грозят не одни мятежники на передовой, но и предатели здесь, в тылу.

В тусклых белках его глаз мерцает значительность.

— Наверно, вы правы, вождь.

— Ты читал сегодняшние газеты?

— Да. — Я испытываю неловкость. Я не вполне понимаю, к чему он клонит.

— Хорошо. Читал ты передовую?

— Ах, да. Эту, про разбирательство?

— Эту самую. Вот об этой угрозе я и хочу напомнить.

Он гипнотизирует меня, его взгляд требует, чтобы я что-то сказал, повелительный взгляд. Я отвечаю уклончивым взглядом, всего-навсего подтверждаю, что я слушаю и хочу быть любезным.

— Да, сэр. Эти газетчики — большие смутьяны.

— О да, — говорит он с чувством. — Объясни мне, майор. Если говорить по правде, какое им дело до разбирательства? Они ведь подняли визг только из-за того, что военный губернатор сделал маленькое заявление. Должно быть, они решили, что арестованных держат в тюрьме без причины. Если хотите знать мое мнение, то, по-моему, майор, вы, солдаты, в наших краях недостаточно употребляете свою власть. Все думают, что могут безнаказанно болтать что угодно.