Боги выбирают сильных - Борис Толчинский

Страшусь иного — увидеть пропасть глубже, чем уже увидел. Я знал, конечно, о коррупции, что процветает здесь, с твоих слов и по внутреннему разумению, но реальность превзошла все мои опасения. Вор царствует на воре и вору служит! Воруют все — от легионера на пограничной заставе до самого архонта Сиренаики. Вся местная работорговля держится на воровстве. К примеру, племенной вождь продает раба перекупщику за пять-десять оболов (цена одного хлеба с отрубями в Темисии!), перекупщик приводит его к заставе, где отстегивает еще два-три обола «стражам границы», те пропускают их без документов; затем раба берет работорговец, уже за двадцать-двадцать пять оболов, платит чиновникам за фиктивные бумаги; дальше он либо продает раба на невольничьей агоре в Джоке (уже за сто оболов!), либо уступает другому работорговцу, который в состоянии осуществить доставку товара на более выгодные рынки. Рабов везут в трюмах, оформляя как благовония (представь себе «благовоние» черномазой скотины маурийских джунглей!) или древесину, пошлина на которые во много раз меньше, чем на живой товар. Само собой, везут без санитарного контроля и даже без осмотра; так экономят от двухсот оболов до десяти денариев. И этот самый раб, приобретенный у вождя за пять медных оболов, попадает в Темисию (если выживает, конечно), где идет уже за золотые солиды! Этот раб, еще не нашедший себе хозяина, успевает самим своим существованием накормить десяток алчных негодяев!

Доходит до совершенного абсурда. Мне рассказали историю о мальчике-рабе, которого продала его родная мать за ожерелье из зеркальных бляшек; такими ожерельями, по оболу за штуку, торгуют в Темисии только нищие люмпены. Поскольку щенок был о шести пальцах на одной ноге, хитрые работорговцы оформили его как уникум, приобретенный-де у дагомейского владыки за добрых два солида. В Темисии он не успел попасть на рынок — какой-то сумасбродный нобиль купил никчемного мальца за империал! (Ты случайно не знаешь, не Корнелий ли тот сумасброд? Только он на моей памяти держит паноптикум уродов!).

Nota Bene, Sophia! Раб, купленный за обол, ушел за империал — в сто двадцать тысяч раз дороже! И государство ничего не получило! Совсем ничего! Одни воры нагрели руки!

Возможно, я кажусь тебе наивным, но я намерен покончить с этими бесчинствами, хотя бы на границе. Три десятка откровенных негодяев уже пошли под трибунал, и пятерых успели расстрелять. Теперь ты понимаешь, почему меня боятся. Пытались по-всякому задобрить — и лестью, и подлой ложью, и даже подношением. Мне, генерал-легату, князю, в чьих жилах течет священная кровь Основателя, какой-то жирный работорговец из плебеев предлагал взятку, лишь бы я оставил в покое его «дело»! Во имя всех перунов Зевса! Я разукрасил негодяя так, что он до конца своей презренной жизни ходить не сможет. А вернувшись в Джоку, узнал, что этот низкий человек считается магнатом и вхож в самый дворец архонта!

Еще узнал я, что его друзья, такие же воры и негодяи, состряпали донос для своего народного избранника; неровен час, ушаты лжи польются на меня с трибуны Плебсии…

Куда обиднее другое. Все видят это безобразие и ничего не делают, чтобы восстановить порядок. Граница наша с дикарями — не «стальной рубеж», как говорят в столице, а решето: кто хочет, тот идет, что хочет, то творит! А местные командиры лишь виновато разводят руками. И даже мой непосредственный начальник, командующий девятым корпусом, старый и опытный генерал-префект, судя по всему, во взятках не замешанный, по-дружески присоветовал мне «самое большее, срывать вершки и не трогать корни». Известно, на что он намекает. Но не бывать тому! Буду наводить порядок и сделаю из решета Стальной Рубеж, а кто мешать мне станет, того под трибунал! И на тебя надеюсь, милая. Архонтом нужен человек достойный, иначе, в самом деле, я только и смогу, что «обрывать вершки».

Прощай, великая Минерва, animae dimidium meae[34], надень перо сирены на какой-нибудь прием, всех зачаруй — и вспомни своего Улисса.

Письмо: София Юстина — Марсию Милиссину, в Джоку, департамент командующего пограничными войсками Сиренаики (лично, совершенно секретно)

Давно ты меня так не пугал, мой воинственный бог. Нет, не скажу, что ты наивен, как дитя, — ты безрассуден, как Александр, возжелавший покорить пределы Ойкумены! Но у великого македонянина была великая армия, а у тебя — одна лишь я, та единственная, которая сознает, сколь страшная опасность над тобой нависла!

Нет, не боюсь я ни эмпусов, ни гидр, ни ядовитых змей — боюсь людей, которым ты высокомерно объявил жестокую войну. В уме ли ты, князь Марсий Милиссин?! Рукой ты пишешь мне, сколь велика добыча казнокрадов, а головой вынашиваешь планы скорой расправы с ними.

Ужели ты не понял, что донос в столицу на тебя за избиение магната — лишь мелкое предупреждение?! Потому-то тебе и позволили о нем узнать.

Тебе дают понять: «Угомонись, заезжий нобиль; ты, выросший в столице, не знаешь нашей жизни; мы тут живем, воруя, сто лет, и двести, и пятьсот; когда-то меньше, а когда и больше; так будем жить и впредь, и что тебе до нас? Товары наши пользуются спросом, мы процветаем, нам платят, и мы платим кому надо, и все, кто что-нибудь решает, нас не дадут в обиду. И ты не трогай нас, и мы тебя не тронем».

Ты думаешь, любимый мой, я не владею информацией о казнокрадстве в Сиренаике? Ты полагаешь, в Гелике или в Батуту лучше? Ничуть! И в других провинциях не лучше. Везде прогнило все — таков итог правления потомственных Юстинов, не исключая моего «великого» отца, и наших «друзей». И что же делать мне теперь? Уступить власть сыну Марцеллинов, как алчет он, или броситься на негодяйские ножи от сознания своей вины и от безысходности, как поступаешь ты?!

Я выбираю третий путь: я жду надежного момента. Этот момент наступит, когда я надену бриллиантовую звезду консула и стану полноправным первым министром Его Божественного Величества. Не сомневайся, я знаю, что нужно делать с негодяями, и как. И чего не нужно делать, тоже знаю. Не нужно злить противника — только уничтожать, когда того не будет ждать злодей, либо когда по слабости своей он нам грозить не сможет!

Кому я это говорю? Ты был отличником в Академии Генштаба — каким недобрым чародейством ты обратился в несмышленого юнца?!!

Угомонись, прошу тебя. Молю, если тебе угодно! Представь свою богиню на коленях — вот глубина отчаяния, в которое ты вверг меня, безумный Марс! Угомонись, ради меня, ради своей несчастной матери, которая только-только выбирается из кризиса, ради своей дочери — и ради нашего с тобой ребенка; когда родится он, никто не сможет заменить ему отца!

Пойми предел опасности. Злодеи, для которых верховная святыня — не Демиург и не Учение, не аватары, не бог земной, не государство и не княжеская честь, а золотое руно, — такие homo sapiens не остановятся, поднимут руку на наследника священной крови!

Ты хочешь победить коррупцию? И я хочу того же. Но я, в отличие от тебя, понимаю, сколь слабы мои силы и сколь умеренно я обязана ими распоряжаться, если хочу выжить.

Ты говоришь, тебя боятся? Нет, милый, не боятся. Тебя ненавидят, тебя презирают, над тобой смеются. Ты неуклюжий Полифем, а не искусный Улисс. Причем не тот Полифем, который был циклопом, а тот циклоп, которому Улисс выткнул единственный глаз, — совсем слепой бедняга!

Довольно, Марс. Я послала тебя не для того, чтобы ты погиб в неравной схватке. Я послала тебя переждать столичную грозу в спокойном отдалении. А ты? Это надо уметь: избегнув Харибды, попал в Сциллу!

Имей терпение, дождись меня и остальных, подобных нам. И не проси, пожалуйста, сменить архонта. Не далее как вчера я понудила князя Лициния Гонорина уйти в отставку. Это стоило мне невероятных усилий — гелиопольский старец равно камень, не имеющий ни ушей, ни мозга! Подписал прошение только тогда, когда я клятвенно пообещала ему устроить назначение архонтом Илифии его сына. Однако не считай меня клятвопреступницей: я пообещала для Галерия архонтство, но не уточнила, когда это случится — через день или через тридцать лет! Вот так, любимый, делается благо в государстве, умом и хитростью, а не рукоприкладством.

Так вот, я не могу устроить отставку твоего архонта. Один архонт ушел, а если тут же уйдет второй, любому будет ясно, что это неспроста. И всполошатся остальные наместники провинций, и переметнутся к дядя; тогда мне точно не видать заветной власти! Я их уйти заставлю, всех, без исключения, но не сейчас.

Предполагаю, в своих джунглях ты вовсе не читаешь газет и не представляешь, что тут у нас творится. In nuce[35]: я глупо подставилась (с Доротеей и Варгом), дядя крикнул: «Фас!», все собаки выползли и громко лают на меня. Сенатская комиссия расследует мои нарбоннские затеи. Нет газетенки, которая бы не пищала об отставке правительства. Радикалы из фракции Интеликов ходят довольные, не люди, а стриксы, голубая кровь Юстинов пьянит их. У меня нервы крепкие, но отец совсем деморализован, мне больно, стыдно и… — да простят меня великие аватары! — противно на него смотреть. Он, видишь ли, мечтал закончить путь служения Отечеству в зените земной славы, — а тут его и дочь поносят все, кому не лень работать языком!