Боги выбирают сильных - Борис Толчинский

— Однако я бы на твоем месте не стала добавлять третью звезду на это старое платье, — с иронией произнесла София. — В нем ты не смотришься. Гораздо лучше ты будешь выглядеть в генеральском мундире с одной большой звездой.

Сердце колотилось неистово, точно пыталось выпрыгнуть из груди.

Голос Софии Медея слышала словно во сне, но, при всем при том, смысл сказанного подругой долетал до ее сознания. «Я получу чин прокуратора», — поняла она. Перед глазами вдруг ясно проявился образ отца, Квинтия Тамина. Отец никогда в нее не верил. Вернее, верил, потому и добился разрешение на поездку дочери в столицу, для сдачи экзаменов в Императорский Университет. «Дерзай, — говорил ей на прощание Квинтий Тамин, — и моли богов послать тебе удачу в этом городе коррупции, обмана и разврата!». Так говорил он, но сам на удачу Медеи не очень надеялся.

Когда она поступила в Университет, отец написал ей: «Хочешь достичь чего-то в жизни — работай днем и ночью, думай много, говори мало, пиши еще меньше; кто знает, вдруг боги смилостивятся, и к тридцати годам тебе удастся стать магистром».

Медея вспомнила то письмо и невольно улыбнулась. Чин магистра достался ей в двадцать пять лет, чин доктора — еще через два года, после триумфального завершения процесса над Ульпинами; в форменный калазирис мандатора облачилась она всего четыре месяца тому назад, когда возглавила разведшколу «Везувий». Отцу об этом назначении написать она не могла, зато выслала свою фотографию в новом мундире. «Когда отец увидит меня со звездой прокуратора, он лишится дара речи; просить богов об этом у него и в мыслях не было!», — подумала Медея.

Журчащий голос Софии ворвался в ее воспоминания:

— Ты улыбаешься, а это значит, ты согласна.

Образ Квинтия Тамина, лишившегося дара речи, растаял в сознании Медеи, и коварный страх вновь совершил попытку овладеть ее существом.

Медея представила, что будет означать для нее наместничество в огромной, богатой, но и невероятно трудной провинции, уснувшей за три десятилетия непрерывного правления князя Лициния, — и поняла, что этот груз не по ее плечам.

— Но я же не могу! — вся в смятении и страхе, воскликнула она.

София усмехнулась.

— Не можешь почему? Ты молода? Неопытна? Ну да, конечно, сейчас ты скажешь, что никогда не управляла даже сотней человек, а тут сразу семь миллионов! И что с того? По-твоему, геронтократ Лициний Гонорин больше тебя достоин править «золотой провинцией»?!

— Он родовитый князь, потомок Фортуната и мудрой Береники, а я обычная патриса…

— И что с того? — повторила София. — Закон даже плебеям не воспрещает занимать высокие посты — тебе ли этого не знать, нашей прославленной законнице? Другое дело, что мы, патрисы, никогда не подпустим низкорожденных к рычагам реальной власти. Но речь не о них. Я все продумала, Медея. Решено: ты станешь архонтессой Илифии.

Странные чувства испытывала Медея, внимая Софии. Страх не исчез, нет, он бушевал с прежней силой, но, кроме страха, появлялось наслаждение и предвкушение настоящей власти. Все, что было прежде, настоящей властью не являлось. Быть прокурором в священном суде и даже судьей — разве это власть? Власть над жизнью одного — не власть. То лишь искушающее дуновение власти; в мгновения, когда на лицах подсудимых проявлялся ужас, Медея-прокурор ощущала это дуновение; оно приятно ласкало душу, но и только. И власть над мастодонтами разведки в одной отдельно взятой школе — какая это власть?! Однажды, еще в Университете, София бросила реплику: «Власть начинается тогда, когда ты не знаешь в лицо девятьсот девяносто девять из тысячи подвластных тебе, а они мечтают обратить на себя твое внимание». Медея запомнила эту мысль. Умные мысли откладывались в ее памяти навсегда; подруге можно было верить: наследница династии Юстинов не понаслышке знает, что такое власть!

«Большие города, огромные порты, богатые корпорации, легионеры и милисы, князья и иереи, десятки тысяч аристократов, сотни тысяч магнатов и негоциантов, миллионы плебеев… и тьма рабов со всех концов великой Ойкумены! И я над всем над этим… в огромном сказочном дворце, что возвышается у океана! Я — архонтесса Илифии! Вот она, власть, — проносилось в мозгу Медеи, — семь миллионов, которые будут мечтать обратить на себя мое внимание! О, Господи… А как отец мной возгордится!».

— Это будет очень сильный шаг: замена выжившего из ума князя-геронтократа на молодую, красивую, талантливую представительницу «золотой молодежи», — говорила между тем София. — Так все поймут, что времена ленивых старцев отступают. Меня поддержат молодые, такие, как ты и Марсий. Они поймут, что власть для них открыта и что они нужны имперскому правительству. Если смогла сделать блестящую карьеру ты — смогут и они. Они нужны мне, Медея! О, если бы ты знала, как утомляют меня лица в морщинах; повсюду эти лица! Эти чиновники-геронтократы… они совсем не думают о государстве, о Священной Вере; все их помыслы направлены на то, чтобы как можно дольше продержаться на теплом месте и передать его такому же ущербному потомству. Они — сплошная серая стена, которую нам надлежит разрушить, дабы талантливая поросль прорасти сумела. Не сделаем мы — сделают без нас. Ты понимаешь?

— Да… — вздохнула Медея. — Это война, София. Они так просто не сдадутся. Они сильны. Они тебя сильнее…

— Я знаю. Еще я знаю, как их победить. Помимо «новой молодежи», меня поддержат многие магнаты, так как твоим назначением я дам им знак своей готовности к реформам и, следовательно, магнатам не будет никакого резона ставить на лукавого Корнелия. Лояльные магнаты помогут мне добиться перевеса среди избранников народа. Но, главное, меня поддержат иереи Содружества. Я знаю настроения в Мемноне: святые риши тоже полагают, что нашей светской власти пора устроить добрую встряску!..

Теперь ты видишь, сколь много значит для меня и для Отечества твоя новая работа. И это будет лишь начало — rerum novus ordo nascitur![28] Когда я стану первым министром, я постараюсь заменить всех архонтов провинций; иные, сверстники царя Огига, сидят в своих дворцах по двадцать лет и более!

— Я как раз об этом тебя хотела спросить. Лициний Гонорин, как ты сказала, правит Илифией двадцать девять лет, значит, его третий срок закончится только через семь лет, а в отставку он не собирается…

Карминные уста Софии отразили озорную улыбку, и Медее стало неловко за свой вопрос: ей ли не знать, какими способами подруга обычно решает подобные проблемы?

— Дело в том, — объяснила София, — что у князя Лициния есть сын Галерий. И этот самый Галерий, между нами, подругами, говоря, большой развратник. Представляешь, он умудряется иметь сношения с тремя женщинами одновременно, и это не считая законной жены! Ну, добро бы он просто был развратником, это отец еще бы пережил. Так нет же! Одна из упомянутых мною женщин — плебейка низшего рода, уличная потаскушка. И это еще не все! Она понесла от Галерия Гонорина и скоро должна родить.

— А если старик Лициний заупрямится?

София сделала обиженное лицо.

— Ты, что же, полагаешь меня способной к низменному шантажу?!

По-твоему, я буду шантажировать друга семьи? Да и зачем мне сын, когда грехов отца satis superque est?[29] О, нет, подруга, все наоборот! Завтра я встречусь со старым князем Лицинием, — он как раз в Темисии, — отмечу все его заслуги, пообещаю устроить орден Фортуната за многолетний и достойный труд на благо государства… ну а затем, когда старик порядком разомлеет, я уговорю его отказаться от власти в пользу любимого сына.

Да-да, Медея, ты не ослышалась, в пользу того самого Галерия, который славится своим умом, как Нестор, соперничает честностью с Катоном, красив, точно Парис, и верен браку, как Адмет. Старый наместник уйдет в отставку, а на следующий день в какой-нибудь газетке обнаружится неприглядное лицо князя Галерия. Уверяю тебя, подруга, всегда найдется некая плебейка, согласная удостоверить под присягой, что сын Лициния Гонорина безжалостно насиловал ее, и не раз. Само собой разумеется, правительство не сможет в такой момент рекомендовать младшего Гонорина на пост архонта. Навряд ли и отец, и сын возжаждут искать правды в грязи большого скандала. Я помогу друзьям семьи замять его, и оба Гонорина еще будут признательны мне за услугу!

«Она в своем репертуаре, — подумала Медея Тамина. — Мне не дано постичь извивы ее могучего ума. Я могу только исполнять задуманное ею.

Вероломство, вознесенное на пьедестал высокого искусства! София — тринадцатая муза[30], муза интриги; чем эта муза хуже Эвтерпы или Мельпомены?.. Бедняга Галерий! Сегодня он достойный сын достойного отца, а завтра может стать изгоем общества — и только потому, что ей понадобилось сделать меня архонтессой Илифии! Нужно немедленно соглашаться, а там будь что будет… Иначе в один прекрасный день я вдруг узнаю, что брала взятки в суде, либо передавала государственные секреты варварам, либо, в лучшем случае, спала с уродливым рабом…».