Bambini di Praga 1947 - Богумил Грабал

— Дедушка говорил, что такие икры ему больше никогда не попадались… Трудно поверить, что нашлась сволочь, которая их не оценила! — вздохнул трубочист. — Ну так вот, а эрцгерцог, значит, выхватил револьвер, чтобы пристрелить дедушку прямо на месте. А ремесленники во фраках упали на колени и упросили, чтобы он дедушку пощадил — в городе-то трубочистов, кроме него, не было, если бы их хотя бы двое было, тогда, конечно, дело другое, а так-то как без трубочиста оставаться? Эрцгерцог подумал-подумал и сказал, чтобы дедушка доставил две тысячи золотых в Конопиште, в эрцгерцогский замок, чтобы пожертвовать их разорившимся дворянкам. Дедушка прямо упарился, пока собирал эти две тысячи, но он все-таки набрал их, а потом так напился, что его несли домой в корыте, и какому-то пьяному парикмахеру взбрело по дороге в голову сбрить дедушке бороду. И он его постриг и бритвой сбрил ему бороду, а потом дедушку положили на диван. А утром он проснулся, плеснул из умывальника воды себе на физиономию, остолбенел от удивления, глянул в зеркало да и говорит: «Это не я». И где же кончил он свои дни, друг мой? — вопросил трубочист, раскачиваясь в сладком ритме танго.

Надзиратель Блоудек кивнул:

— У нас, в сумасшедшем доме…

И трубочист на мгновение замер вместе со своим партнером и воскликнул:

— Я спрашиваю вас, господа, можно ли вообразить что-то более достославное? Кто еще хватал графиню за икру? Нет, такое могло случиться только в Австро-Венгрии!

Но когда он снова затоптался по паркету, к нему приблизился официант пан Гурдалек и заявил ему и всем танцорам:

— Тьфу на вас! Первую республику я в обиду не дам!

— Поподробнее, пожалуйста! — сказал трубочист и сделал танцевальное па, словно бы засмеявшись в ритме танго.

— Мой батюшка, господа, в тридцать один год стал жандармским подпоручиком! — торжественно объявил пан Гурдалек.

— Чепуха! — запротестовал отставной ротмистр. — В тридцать один год никто не мог взлететь так высоко.

— А вот он взлетел! — возликовал Гурдалек и тут же принялся рассказывать танцующим парам, которые неустанно отрабатывали первые шажки танго: — Мой батюшка служил тогда жандармским прапорщиком в Гостиварже, где всегда была повышенная боевая готовность, потому что там жил премьер-министр Швегла. И вот как-то приезжает туда сам пан президент, и поручик рассовывает жандармов по саду, под смородиновые кусты. И сидит, значит, мой батюшка под смородиной, а из дому выходят премьер-министр с президентом и идут в потемках к его смородиновому кусту. И вдруг батюшка слышит: «Давайте вы первый!» И пан президент расстегивает пуговицы и справляет малую нужду в куст смородины прямиком на моего батюшку, но поскольку тогда была настоящая демократия, то батюшка и пикнуть не посмел. А потом, когда все посты из сада были убраны, поручик ему и говорит: «Гурдалек, да ты никак весь мокрый!» А батюшка объяснил ему, что это из-за пана президента. Тогда поручик похлопал его по плечу и сказал: «Теперь вы сами отвечаете за свою судьбу, Гурдалек. Вы можете далеко пойти!» И когда поручик отправился с докладом к премьер-министру, то похвально отозвался о мужественном поведении моего батюшки в смородиновых кустах. А премьер-министр потом поехал в Град и сразу же рассказал о смородине президенту. И когда они оба отсмеялись, пан президент сказал: «Так что же нам делать с этим прапорщиком? Давайте-ка мы за проявленную храбрость присвоим ему звание подпоручика». И батюшка стал в тридцать один год жандармским подпоручиком! — горделиво закончил свою речь пан Гурдалек и заскользил прочь вместе со своим партнером по танцу.

— За такую цену я тоже бы дал на себя помочиться! — крикнул ему вслед отставной ротмистр.

Но тут в зал вбежал танцмейстер — рассвирепевший, весь красный — и воскликнул:

— Разве так надо беседовать на уроках танцев?! Тут вам не пивнушка какая-нибудь, где все позволено! И вообще — почему мы не танцуем? И кто это спит под зеркалом? И почему вы не прогуливаетесь под ручку под сенью колоннады?

И он потряс заснувшего мясника.

— Вы кто?

— Йозеф Цуц, мясник и коптильщик, Вышеградская…

— Дама или кавалер?

— Дама…

— Господи помилуй, так что же вы тут спите с расставленными ногами?! Где ваш светский шик?! — кричал танцмейстер, проверяя пальцами пуговки на своей ширинке. — И кто это тут курил?! Я все чую! Уроки танцев — это вам не шутки! — И он помчался в уборную, откуда сразу же донесся его крик, и двое ломовых извозчиков, которые решили раскурить там сигару, вернулись в зал сокрушенные и пристыженные.

Пан Буцифал проводил немного своего партнера и в одиночестве пошел обратно.

— Назад, назад! — завопил танцмейстер. — Разве так надо провожать на место даму?! Пан аккомпаниатор, музыку, пожалуйста, а вы двое марш в центр зала!

И пианист, работавший в молодости «У Шпирку» и «У старой дамы», нашел ощупью пианино, сел к нему и вздохнул:

— Verfluchte Paralyse.

И заиграл вальс «Тесоро мио».

Пан Буцифал предложил руку закупщику скота, который был его дамой, и, уловив ритм, скользнул в трехчетвертной такт. Оба танцора стыдились и краснели, потому что остальные ученики тупо глазели на них, и только помощник садовника махал руками, набирая совсем уж головокружительную скорость.

— Хорошо, — елейным голоском протянул танцмейстер, — а теперь пусть музыка смолкнет! Теперь нам пусть покажут, как следует сопровождать даму к столу.

Он дирижировал светским воспитанием и поведением, он манил пару к себе, желая, чтобы страховщик и закупщик скота шли рука об руку к столу, потом он поднес к уху ладонь и внимательно вслушался в слова пана Буцифала, который поклонился и сказал:

— Мадам, это было прекрасно, вы позволите мне пригласить вас на следующий танец?

И косоглазый закупщик скота, который в Словакии всегда запихивал в вагон вместо восемнадцати коров двадцать пять, так что за время пути до Праги пять или шесть из них непременно дохли от голода и жажды (однако же его затраты все равно окупались), опустил глаза и прошептал:

— Но я уже ангажирована…

Танцмейстер прослезился:

— Как же хорошо я вас учу! Да-да, кавалер всегда должен проявлять галантность… пан аккомпаниатор, сейчас у нас будет вальс «Сад голубой расцветет…» — И в голосе у него зазвучало умиление, а палец опять пролетел по пуговкам на брюках.

Помощник садовника остановился, обливаясь потом, и сказал:

— Ах, до чего же я люблю танцевать! — И он стеснительно свел перед собой руки и добавил: — Маэстро, можно я пошлю благодарственную телеграмму в Управление танцев?

— Посылайте, — кивнул танцмейстер, — только не забудьте упомянуть, кто именно дает вам эти уроки. — И он воздел кверху палец и сообщил: — А сейчас, господа, я иду звонить по телефону прекрасным дамам!

Он шагал прочь, склонив голову набок, ошеломленный признанием своих заслуг, шагал прочь, желая побыстрее скрыться в коридорчике, чтобы возникнуть потом в виде силуэта с рюмкой в руке на фоне матового стекла.

И тут распахнулись разлетающиеся двери и в зал вбежал лакировщик и маляр пан Тимик и воскликнул:

— Туш, туш! К нам пожаловала некая знатная особа! Быстрее! Идите встречать ее и примите у нее верхнее платье и…

В танцевальный зал вошла Надя, она тащила за собой за рукав искусственную горностаевую шубку и смеялась. Остановившись неподалеку от дверей, она дождалась пана Тонду Угде, страхового агента — в пальто, небрежно наброшенном на плечи, и с розой в пальцах.

Танцмейстер поднял окошко и высунулся из кухни.

— Господа! — провозгласил он. — А что я вам говорил? Одна прекрасная дама уже здесь, и сейчас я позвоню еще нескольким! Пан аккомпаниатор! Почему до сих пор не расцвел голубой сад? — И он опустил матовое стекло, и его силуэт опять поднял рюмку.

— Verfluchte Paralyse! — сказал пианист, прежде чем ударить пальцами по клавишам, и правая его рука помчалась вдоль октав, однако же конской колбасы в конце клавиатуры почему-то не оказалось.

Пан Тонда сбросил с плеч пальто, поклонился Наде и начал длинными шагами танцевать вальс. Он не боялся ни сложных фигур, ни поворотов, он сжимал в руке прекрасную розу и подпевал пианисту:

— Кто полюбил навсегда красоту голубых незабудок…

— Как красиво вы поете, — сказала Надя, откинувшись назад и глядя в благородное лицо пана Тонды.

Помощник садовника обгонял в упоении танцем все пары подряд, а пианист косился то на пол, то на свои пальцы и шептал:

— Колбасу-то я поди уже доел…

9

Через облитую лунным светом стену сумасшедшего дома перевешивались ветки. Пан Блоудек, надзиратель, отпер боковую калитку, и в сад медучреждения вошли агенты «Опоры в старости». Барышня Надя несла корзинку, прикрытую салфеткой.