Экзотические птицы - Ирина Степановская

Она успокоилась.

— Я сейчас уйду, — сказал Аркадий. — Не сердись», проводи меня. Только знай, ты должна лечиться!

Тина повернулась к нему лицом, вытерла ладонями мокрые щеки.

— Тебе, должно быть, противно смотреть на меня, — сказала она. — Я стала страшная. Злая и страшная. Самое плохое, что меня это удовлетворяет. Я не хочу быть ни молодой, ни красивой.

— Ты больна, — сказал ей Барашков. — Болезнь редко делает человека прекрасным. Это только в романах Ремарка да Фицджеральда по тенистым аллеям парков, среди цветущих кустов сирени, мимо клумб из необыкновенной красоты тюльпанов гуляют нежные сумасшедшие героини. На самом деле болезнь безобразна, болезнь зла, болезнь эгоистична. Доброго человека она может сделать безвольным, опустившимся мямлей; стойкого — злым, эгоистичным тираном; разумного — бессмысленно-тупым. Но если человек поправляется, то из болезни он выносит самое главное — опыт, как нужно жить. А потом, правда, часто этот опыт опять забывает. Но умные люди, Тина, после глубокой болезни начинают жить так, будто получили в подарок новую драгоценную жизнь. И ты должна поправиться, Тина! Никаких видимых поводов, чтобы не поправиться, пока нет. Нужно обследоваться. О конце думать рано. Ты многим нужна. По крайней мере мне, Ашоту, твоим родителям, сыну и, наверное, сестре. Но в тебе сейчас говорит не болезнь, а эгоизм, Тина. Подумай об этом. До завтра. Я ухожу и завтра позвоню. Обдумаю за вечер, и ты тоже подумай, с чего нам лучше начать обследование. Пока!

— Прости! — сказала Тина и насухо вытерла лицо о несвежую простыню. — Я провожу!

В голове у нее будто играл огромный оркестр, предметы перед глазами танцевали медленный вальс, а в груди бились многочисленные крошечные молоточки. «Сейчас он уйдет, и я снова лягу. Может, это от голода?» — вдруг мелькнула в голове спасительная мысль. В шкафу оставалось немного хлеба. Она погрызет его, а когда будет легче, выйдет на улицу, что-нибудь купит. Масла и сыра, например. Но при мысли о еде ее стало тошнить еще больше.

— Пока! — сказала она и спустила ноги с постели.

— Не вставай! — Барашков пошел в коридор.

— Звони! — Она постаралась сказать это так, чтобы голос ее не дрожал. «Осталось продержаться тридцать секунд! — скомандовала она себе. — Примерно столько времени нужно, чтобы закрыть за ним дверь!»

— Ну, до завтра? — Аркадий взялся за ручку и обернулся в прощании.

— До завтра. — Она пыталась незаметно рукой удержаться за стену.

Через мгновение, обернувшись уже с лестничной площадки, Аркадий увидел в прямоугольном проеме входной двери, что стоящая в коридоре Тина как-то странно отклоняется назад и вниз и с остановившимся взглядом, в котором теплилась, однако, какая-то мысль, падает на спину со всего маху, ударяясь при этом с глухим стуком головой о косяк.

— Тина! — крикнул Аркадий и ринулся назад в квартиру.

— Господи, что же делать? На полу кровь! Черепно-мозговая травма! Ишемический инсульт! Внутреннее кровоизлияние! — метался Аркадий то в поисках лекарств, то хватаясь за телефон и мысленно перебирая диагнозы. — Как всегда, в доме у врача не водится ни черта! Нет ни сердечного, ни адреналина, ни бинта!

«Она умирает! Никогда себе не прощу!» Он стоял перед Тиной в узком коридоре на коленях, в своем светлом плаще, и бешено орал в телефонную трубку, слушая медленные, повторяющиеся без ответа, гудки:

— «Скорая»! Да ответьте же наконец! «Скорая»! «Скорая»! Что ж вы там все, заснули?!

На его пальцах быстро высыхала алая кровь, покрывая кожу будто прозрачным красноватым лаком, и когда в трубке действительно раздался металлический голос: «„Скорая“ слушает!», он внезапно сообразил, что не помнит, забыл, а может, и никогда не знал, как звучит правильный Тинин адрес.

7

— Поздненько, однако, являетесь на работу! — ехидно заметила Азарцеву Юля, встретив его на первом этаже возле его кабинета. Из окна она видела, когда он приехал, и поняла, что он расстроен. «И когда он перестанет мотаться к этой своей шлюхе?» — возмущенно пожала плечами она. Почему-то многие женщины, даже никогда в жизни не видя соперницу, непременно представляют ее в образе шлюхи.

«Его тут ждут, а он наносит утренние визиты! Ловелас чертов! Ну, я ему покажу сегодня! Достал! Или работа, или кобелизм!»

В просторном коридоре рядом с дубовой дверью его кабинета в широком кресле под старину сидела девчушка, замотанная шарфом. Ее купленные на рынке черные брюки, простая короткая куртка, дешевый сиреневый шарф настолько не вязались с солидностью и респектабельностью окружающей обстановки, что Азарцев удивился, кто и как вообще впустил сюда эту девушку. И уж, конечно, не из-за ее визита Юля сделала такое отвратительное лицо.

Азарцев не обманулся в догадке. Первое, что он увидел, открыв дверь кабинета, была совершенно лысая, гладкая, как яйцо, голова с таинственным азиатским разрезом глаз.

— А, вот, оказывается, из-за кого весь сыр-бор! — улыбнулся Азарцев, а лысый человек поднялся навстречу и приветливо раскрыл ему широкие объятия.

— Пробки, наверное? — участливо поинтересовался он. — Деловым людям скоро придется пересаживаться на вертолеты, как в Америке! Я лично с удовольствием обзавелся бы парочкой! — засмеялся гость.

— Поставил бы один из них прямо в ресторанный зал? — улыбнулся Азарцев и пожал компаньону руку. Вид его гладкого лица, на котором и следов от операций уже не осталось, так хорошо они были зашлифованы, напомнил ему осенний вечер, огромный букет золотистых ирисов и Тину, оживленную и слегка смущенную в простом черном платье. Умудрилась же она тогда сломать застежку! Если бы не застежка, так, может, и не было бы ничего этого в его жизни. Ни его тогдашнего бешеного влечения к ее загорелой, солнечно-веснушчатой коже, ни вытекающей из него ночной поездки за город, ни зверского аппетита и ужина в ресторане, принадлежащем этому человеку, что внимательно сейчас всматривается в его, Азарцева, лицо… Ни нескольких очень счастливых месяцев два года назад весной; ни чувства обиды и разочарования оттого, что интересы его, Азарцева, дела не стали их общим делом. Ни обескураживающего чувства вины за то, что с этой женщиной происходит сейчас.

— Да, ужасные пробки! — подтвердил кивком Азарцев и в знак солидарности уселся не за широкий массивный рабочий стол, а напротив гостя, в кресло за маленький кофейный столик, установленный для доверительных разговоров. Вазу с белыми гладиолусами Азарцев подвинул вбок, чтобы лучше видеть лицо собеседника.

Азарцеву нравилось профессионально разглядывать измененные им лица. Он любил наблюдать те или иные движения мышц при улыбке, при прищуре глаз. Ему нравилось видеть, как изменяют лица другие носы, как молодеют и блестят глаза женщин, прошедших адовы круги циркулярных подтяжек. Он любовался правильными, не топорщившимися ушками детей, которых переставали дразнить лопоухими, но больше всего ему нравилось разговаривать с больными, чью внешность он пытался поправить после перенесенных травм. И, видит Бог, иногда результаты его работы превосходили созданные им первоначально варианты.