Снег в августе - Пит Хэмилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
9
Рабби чистил плиту, оттирая ее тряпкой из грубой ткани. При этом он напевал литанию из новых драгоценных английских слов: плита, чистка, чайник, духовка, газ, горелка, спички; Майкл лишь изредка поправлял его акцент. По всей комнате были расклеены клочки бумаги, прикрепленные скотчем, – на них были написаны английские названия предметов: дверь, стол, раковина, стена, этажерка; под английскими названиями были слова на идише, написанные английскими буквами. Тир, тиш, ваштиш, вант, бихерсшранк. Это для Майкла. Рабби периодически останавливался посреди предложения и показывал пальцем, например, на дверь, и Майкл выкрикивал: «Тир!» Или указывал на низкий потолок, и Майкл рявкал: «Софит!» Они последовательно и с пользой занимались, но было в этом и что-то магическое; словно волшебники, они демонстрировали друг другу, что предметы вовсе не таковы, какими кажутся на первый взгляд, что под одним названием может скрываться и другое. Тайное.
Однажды Майкл присел на корточки и снял с нижней полки этажерки здоровенный том в кожаном переплете. Раскрыв книгу, он уткнулся в картинку: громадный замок с размытыми очертаниями, уходящий шпилями башен в туман. Замок напомнил ему жилище Дракулы из фильма, который Майкл в свое время не смог досмотреть, выбежав на солнечный свет из склизкой темноты кинотеатра «Венера».
– Это Прага? – спросил он, показывая рабби раскрытую книгу. Книга была на иврите.
Рабби водрузил на кончик носа очки.
– Да, – сказал он. – Прага.
Он посмотрел на рисунок, приблизив его к глазам.
– Это собор Святого Вита в Градчанах, – сказал он. – Замок.
– Он какой-то жуткий.
– Да.
– А Прага вообще страшный город?
– Иногда, – сказал рабби. – В дурные времена. – Он взял у Майкла книгу, держа ее двумя руками. – И очень красивый.
Он положил раскрытый том на стол.
– Да, – повторил он. – Красивый.
Чистка на этом была приостановлена, и рабби, присев за стол, пытался объяснить мальчику с Эллисон-авеню, что представляет собой далекая Прага. Майкл слушал его рассказ о том, как выглядит город весенним утром, как рабби гулял по берегу Влтавы, а на деревьях распускались почки и все вокруг было нежно-зеленым. Майкл представил себе мосты, на которых летом полно народу. «Самые красивые девушки со своими кавалерами, – говорил рабби. – Священники, старики-раввины…» – он медленно перелистывал страницы, и вот уже Майкл тихонько, чтоб не заметили, идет с ним по дворцу, где жили Габсбурги, когда приезжали сюда из Вены. Он пялится на стражей, марширующих по улицам в начищенных до зеркального блеска сапогах даже в те дни, когда монархов в городе не было. Он проходит с рабби Хиршем по королевским садам, где Габсбурги растили себе тюльпаны, сажая их поразительно ровными рядами. Они вместе вглядываются в оранжевые черепичные крыши и булыжные мостовые, в плакучие ивы Малой Страны и подножие замка, что на левом берегу реки, видят стариков-аристократов и богатых художников и слышат, как их лошади проносятся по мокрым после летнего дождя мостовым.
Майкл переместился вместе с рабби в двадцатые годы – с ними был отец рабби, они вместе пускались в длинные прогулки, познавали историю места, останавливались перед домами, построенными в тринадцатом веке. Представьте себе: по этим же самым улицам проходил в свое время Шиллер с головой, переполненной стихами. А вон там, куда как раз показывает отец рабби, там, позади журчащих фонтанов и растущих на берегу деревьев, раскинулся сад Вальдштейна.
– Вальдштейн – он был мешуггенер, чокнутый, генерал, один из этих, как их… избранников судьбы, да? – рабби улыбнулся. – Тридцатилетнюю войну он начал с убийства. Нет, с трех убийств! Он выбросил из окна замка троих своих врагов. Но у этой истории счастливый конец, тебе понравится. Его убил ирландéец[10]! Драгун поразил его кинжалом в самое сердце!
– А как этого ирландца занесло в Прагу?
– Он приехал на заработки, – сказал рабби. – В те времена убивать – это была работа.
А потом они очутились на другой улице Малой Страны, в доме на углу, где жили скрипичные мастера, а дальше по улице была Итальянская больница и дворец Лобковича, и Майкл представил монахинь в накрахмаленных белых рясах, которые ходят по коридорам, и принцессу, босиком ступающую на мраморный пол при свете луны. А это что за маленький домик? Здесь жил Моцарт, когда приезжал в Прагу на мировую премьеру своей оперы «Дон Жуан».
– Впервые, когда увидел я «Дон Жуана», – сказал рабби, – я есть твой возраст. Впервые видел что-то подобное. Музыка. Сама красота.
Майкл не знал, кто такой Моцарт и о чем этот самый «Дон Жуан», но слушал внимательно, представляя себе оркестрантов во фраках, и напудренных женщин на балконах, и поблескивающие на потолке канделябры – такие, как в «Призраке оперы» с Клодом Рейнсом. В этой толпе был и рабби Хирш, безбородый, щуплый, с широко раскрытыми голубыми глазами. А потом они в будний день прогулялись вдоль реки и попали на маленький остров Кампа, как назвал его молодой Иегуда Хирш. Они были одного возраста – и вместе наблюдали, как молодая женщина полощет белье в реке. Или все происходило в воскресенье, день семейных пикников на траве. Повсюду были художники, и вдоль реки вырос целый лес мольбертов: мужчины в беретах писали мосты и башенки Карлова университета, что через реку, и небо, что над ними всеми.
– И птицы, – сказал рабби. – Тысячи птиц, они кушают в реке.
Рабби перевернул страницу и показал куда-то за небольшие домики, объяснив Майклу, что в прежние времена на этом месте было еврейское кладбище. Потом кладбище распахали, а на его месте построили жилые дома. Теперь для истории оно потеряно – и могилы, и имена тех, кого давным-давно нет с нами.
– Старые люди говорили, что духи из забытых могил, все души летают в небе, пытаясь попасть домой, – сказал он. – Теперь у них есть с кем летать.
Майкл увидел их, целые сотни летящих в воздухе, кувыркающихся и пикирующих: мужчины ищут женщин, дети – родителей, высоко над шпилями святого Вита смешиваясь с потерянными последователями Финна Маккула – фениями; они мечутся, словно птицы, словно заблудившаяся воробьиная стая. Слушая, как рабби вспоминает свои детские страхи, он стоял на Кампе, глядя, как шпили отделяются от собора, медленно поднимаются в небо и кружат над Прагой, бороздя воздух, как пупырчатые ракеты, разгоняя духов, ангелов и фениев, прежде чем яростно прорваться сквозь стаю привидений туда, в Еврейский квартал.
От воспоминаний глаза рабби подернулись усталостью, лицо осунулось. А затем он снова стал молодым, таща за собой Майкла в подвальные кафешки, воздух в которых был сизым от сигаретного дыма, а на стенах висели репродукции Альфонса Мухи; кругом было полно женщин с увесистыми локонами и красными губами, и все вокруг, включая Иегуду Хирша, Майкла Делвина и их друзей, беседовали о натурализме и символизме. О Малларме, Ницше и Рильке. Майклу эти имена ничего не говорили, но он напряженно слушал, пытаясь представить себе тогдашнюю жизнь рабби, проживая ее вместе с ним.
– Это было такое время, впервые я попытался прожить без Бога, – сказал рабби, косясь глазами на дверь, ведущую в церковь. – Тебя удивляет, что раввин может попробовать обойтись без Бога?
– Да, – сказал мальчик.
– Мы молоды, мы тогда были молоды, – сказал рабби.
Он продолжил рассказывать, пытаясь объяснить в равной степени и Майклу, и себе тот период в двадцатых, когда он и его друзья, как и большинство других чехов, верили в то, что всех их сможет объединить культура. Майкл не знал точно, что означает слово «культура», оно вызывало в его памяти портреты богатеев, которые он видел на страницах «Дейли миррор». Но рабби говорил о времени, когда там, в этих подвальных кафешках, все они думали, что культура, как цементный раствор, свяжет воедино всю Прагу и ей будет по силам объединить христиан, евреев и атеистов, мужчин и женщин, стариков и молодежь. Культура могла бы положить конец распрям, с древности рвущим на части Европу, предотвратив кровопролитие и жестокость.
– Бог был нам не нужен, – сказал он. – У нас ведь был Вермеер. Или Пикассо. Или Мондриан. Их картины висели повсюду, на каждой
