...Да поможет мне бог - Феликс Джексон

не хочу, чтобы вы смотрели на меня как на упрямого фантазера. Принцип, о котором я говорю, — не фантазия, это — реальность. Поэтому человека, который сохраняет верность этому принципу, нельзя назвать фантазером. Он реалист. Я считаю себя реалистом, мистер Арбэтт.

Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться.

—      Во время слушания дела Беквуда мне стало ясно, что этот принцип медленно, но верно видоизменяется. Человека вынудили доказывать свою невиновность. И, так как доказать ее ему не удалось, его сочли виновным только потому, что против него возбудили дело. Вы идете еще дальше, мистер Арбэтт. Для того чтобы сделать человека парией, не требуется и разбора дела. Достаточно, чтобы он был одиозной фигурой. Как вы полагаете, следует ли нам считать это новым американским законом? Неужели вы действительно думаете, что я должен отправиться к мистеру Гуверу и сказать ему: «Послушайте, меня обвинили, но я невиновен и могу это доказать», — хотя, как адвокат, знаю, что тем нарушу основы американского правосудия?

Спенсер замолчал. Джон Арбэтт снова взял свою трубку и начал сосредоточенно ее раскуривать. Майлс сидел на диване, опустив голову. Они не смотрели на Спенсера.

—      Все это не лишено логики и искренности, — сказал наконец Джон Арбэтт, — и я ни на минуту не сомневаюсь в твоей искренности, Спенсер. Мне хочется, чтобы ты понял... но... — Он пожал плечами и снова откинулся в кресле. — Боюсь, что тебе придется считаться с фактами. Нечего и говорить, что я не оправдываю извращения закона. Я согласен с тобой: не все так, как должно быть. Но ведь иного никогда и не бывает. Ты толкуешь о принципах и теориях, но забываешь о человеке. Люди боятся коммунизма, и они правы — этого ты не можешь отрицать. Страх порождает неуверенность, а неуверенность в свою очередь влияет на все области жизни, в том числе и на право.

—      Практически это означает, что законов больше не существует, — заключил Спенсер. — Мы, которые знаем лучше, чем...

—      Я не сказал, что знаю лучше. Нет, — прервал его Джон Арбэтт. Он взглянул на свою трубку и снова чиркнул спичкой, но он слишком торопился, и спичка погасла. — Я не могу объяснить это... это положение. Если ты можешь, поздравляю тебя. Только смотри не уподобься тому знаменитому хирургу, который сделал «успешную» операцию, а больной взял да и умер.

Он улыбнулся, довольный своей шуткой, и взглянул на Майлса, ожидая одобрения, но Майлс молчал.

—      Скажи что-нибудь, Берни. Почему я должен тащить всю тяжесть один? Скажи нашему юному другу, против чего он идет.

—      Я думаю, Донован понимает это, — ответил Майлс.

Джон Арбэтт выколачивал трубку о пепельницу.

—      Сомневаюсь. Сомневаюсь, что он в самом деле понимает. — Он помолчал, взял со стола коробку с табаком и снова начал набивать трубку. — Позвольте мне быть вполне откровенным. С твоего разрешения, Берни, я расскажу мальчику, о чем мы говорили сегодня утром. — Он повернулся к Спенсеру. — Мы очень уважаем тебя, и с тех пор, как ты открыл собственную контору, мы несколько раз рекомендовали тебя клиентам, дела которых по той или иной причине сами не могли взять. Я говорю о Брэндбите, Стоуксе и об Эверетт Зальцбургер. Я не жду от тебя, Спенсер, взрывов благодарности. И мистер Майлс тоже, я уверен. Но, мой дорогой юный друг, у тебя должна быть определенная ответственность не только перед клиентами, но и перед нами. Все надеются — позвольте мне употребить это избитое выражение, — что руки у тебя будут чистые.

Джон Арбэтт набил трубку. Он посмотрел на нее со счастливой улыбкой.

—      Если тебя начнут пачкать и поносить по всей стране, это не повысит твоей ценности как адвоката. Вполне ясно, не так ли?

—      И вполне ясно также, — добавил Спенсер, — что я ничего не могу сделать. Вы сами сказали, мистер Арбэтт, что Уолта Фаулера остановить нельзя.

Джон Арбэтт энергично тряхнул головой.

—      Допустим. Допустим. Но ты еще можешь отбиваться, можешь предотвратить дальнейшие атаки, поехать в Вашингтон и реабилитировать себя.

—      Реабилитировать себя в чем? — спросил Спенсер.

На лице Джона Арбэтта появилось страдальческое выражение. Он помолчал, а потом сказал едва слышно:

—      Я не собираюсь спорить с тобой, Спенсер. Делай что хочешь и как знаешь. У каждого есть свои собственные принципы, и, если твоя этика обрекает тебя на голод, кто я такой, чтобы сказать, что ты ошибаешься? Голодать придется тебе.

Теперь его трубка хорошо разгорелась. Он наслаждался, делая затяжки. Он встал, показывая, что разговор закончен.

Майлс вышел вместе со Спенсером. Секретарша Майлса Беатрис Стейнхардт оторвалась от бумаг и подала ему телеграмму. Майлс просмотрел ее и вернул секретарше.

—      Мне очень жаль, Донован, — сказал он, — все это получилось довольно нелепо.

—      Да, — подтвердил Спенсер.

Они пожали друг другу руки. Спенсер видел, как Майлс прошел к себе в кабинет и закрыл дверь. Он подумал, что сегодня у Майлса совсем стариковский вид. Внезапно он почувствовал, что его лицо и спина мокры от пота. Он только сейчас заметил, что день стоит жаркий. Впрочем, кабинет Джона Арбэтта был оснащен установкой для кондиционирования воздуха.

8. Четверг, 19 июля, 9.00 вечера

В тот вечер Спенсер был с Джин в театре. Сначала он отправился домой, принял душ и переоделся, но в переполненном театре жара вскоре стала невыносимой. Джин, казалось, не ощущала жары. В светло-голубом платье с прикрепленной к плечу орхидеей, преподнесенной ей Спенсером, она источала прохладу и свежесть.

Оперетта была написана специально для знаменитого комика. Сначала на сцене появилась высокая блондинка; она пропела дуэт с темноволосым молодым человеком, выговаривающим слова с испанским акцентом. (В программе сообщалось, что он родился в Марселе и во время войны участвовал во французском Сопротивлении.) Комика вынесли на носилках, из-под его больничного халата, разорванного сзади, виднелось полосатое нижнее белье. Хорошенькая сестра милосердия подошла к нему, чтобы дать болеутоляющее средство; он прыгнул на нее и разорвал ее платье так, что оно совсем упало и девушка осталась в купальном костюме. Публика смеялась и аплодировала.

Плечо Джин прижалось к плечу Спенсера.

—      Уйдем в антракте? — шепотом спросила она.

—      Да, если у тебя хватит терпения дождаться его.

—      Ужасная гадость, — сказала она. — А ведь это мой любимый комик.

—      Мне он тоже всегда нравился, — заметил Спенсер,— но никак не в этом спектакле.

—      Да, уж конечно, не в этом.

Она была совсем близко от него,