69 этюдов о русских писателях - Юрий Безелянский

А русскую особость Чаадаев определял главным образом географическим фактором: «Мы просто северный народ и по идеям, как и по климату, очень далеки от благоуханной долины Кашмира и священных берегов Ганга».

И главный тезис «Апологии»: «Я не научился любить свою Родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами. Я нахожу, что человек может быть полезен своей стране только в том случае, если ясно видит ее; я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны Родине истиной... Мне чужд, признаюсь, этот блаженный патриотизм лени, который приспособляется все видеть в розовом свете и носится со своими иллюзиями и которым, к сожалению, страдают теперь у нас многие дельные умы...»

Боже, как ошибался Петр Яковлевич, говоря, что «время слепых влюбленностей прошло». Оно не прошло. Напротив, расцвело после 1917 года и продолжает цвести и пахнуть в начале XXI века. Всюду слышен «одобрямс» и крики «Ура!» Очень многие, миллионы, купаются в «блаженном патриотизме лени» и никак не хотят снимать розовые очки... Но остановимся и воскликнем: эдак, нас повело от чаадаевских рассуждений и наблюдений, неужели вековой резонанс?..

«Апология сумасшедшего» не была до конца дописана Чаадаевым, в каком-то месте рукопись, написанная опять же по-французски, прервалась. Сфинкс рявкнул. И снова замолк...

За три года до смерти Чаадаев вдруг быстро состарился, облысел и осунулся. Заказал в Париже свои литографические портреты и частенько ими любовался. Умер Петр Яковлевич внезапно, сидя в кресле, 14(26) апреля 1856 году в возрасте 62 лет. Газеты написали, что «14 апреля, в 5 часов пополудни, скончался один из московских старожилов, Петр Яковлевич Чаадаев, известный почти во всех кружках нашего столичного общества». Согласно завещанию похоронили его на кладбище Донского монастыря, рядом с могилой Авдотьи Норовой (о чаадаевских женщинах чуть позже). Мебель, платья, белье, серебро «и все прочее» философ завещал своим слугам Титу и Василисе. Флигель на Басманной, где жил Чаадаев, долгое время был местом паломничества жителей и гостей престольной Москвы: «А вот дом, где жил сумасшедший Чаадаев...» – всем было крайне любопытно.

Чаадаев умер, а каким он был при жизни? Был замкнут и скрытен, никого не подпускал к своей душе, даже тех, с кем дружил – Пушкина, Ивана Якушкина, которого в письмах называл иногда братом. Домосед, но не совсем. Любил бывать в Английском клубе, появлялся в салонах Орловой, Елагиной, посещал модный ресторан Шевалье. Заказывал бутылку шампанского, выпивал один бокал и молча удалялся. Иногда вступал в разговоры, острил и язвил. Сохранилась эпиграмма:

Чета московских краснобаевМихаил Федорович ОрловИ Петр Яковлевич ЧаадаевВитийствуют средь пошляков...

А вообще Чаадаев был типичным меланхоликом, впрочем, как и его брат Михаил. Оба были озабочены своим здоровьем, и каждый пытался лечиться по-своему. Петр скупал за границей медицинскую литературу, тщательно ее штудировал и находил у себя признаки многих заболеваний. После этого бросался к светилам европейской медицина и старательно следовал их рекомендациям: пил всякие микстуры, принимал порошки и ванны. А старший брат, Михаил, в своем имении Хрипунове пил горькую – водкой лечился и водкой утешался. Примечательно, что оба брата были бездетными и не оставили наследников.

Некоторые исследователи жизни и творчества Петра Чаадаева утверждают, что он был человеком «нулевой сексуальности». Вся его любовь выражалась исключительно через письма. Один из его адресатов – соседка по усадьбе Авдотья Норова. Она любила Чаадаева до беспамятства, до исступления, у нее был культ Чаадаева. Но она умерла, и вместо нее появилась другая – Екатерина Левашова, соратница-утешительница, и она «изошла любовью» к Чаадаеву, а он так и не воспламенился. Свои «Философические письма» Чаадаев посвятил еще одной женщине – Пановой. Считают, что она была увлечена его религиозными идеями. Публичное посвящение ей писем Чаадаева привело к трагедии: муж засадил ее в сумасшедший дом. Несчастной было всего 32 года. Ее били и вязали... Николай Языков, один из недругов Чаадаева, писал про Басманного философа:

Свое ты все презрел и выдал,Но ты еще не сокрушен;Но ты стоишь, плешивый идолСтроптивых душ и слабых жен.

Подтекст таков: Чаадаев сманивал своим блистательным умом «слабых жен». А по поводу чаадаевских сочинений Языков негодовал еще больше: «Вполне чужда тебе Россия,/ Твоя родимая страна!/ Ее предания святые/ Ты ненавидишь все сполна».

Следует заметить, что Чаадаеву был присущ дендизм, а точнее – эстетизм. И, вообще, Чаадаев – некий странный русский вариант Оскара Уайльда с сильной примесью Фридриха Ницше – типа прямо противоположного. «Образ жизни Чеодаев (именно так написано. – Ю.Б.) ведет весьма скромный, страстей не имеет, но честолюбив выше меры», – доносил в Петербург московский жандармский начальник.

Сделаем еще один поворот в теме: Чаадаев и Пушкин. 22-летний Чаадаев летом 1816-го познакомился с 17-летним лицеистом Пушкиным и стал для него другом-учителем, он «заставлял Пушкина мыслить». Уроки не пропали даром: ученик стал самым глубоким критиком взглядов учителя, касающихся исторического прошлого России. Западная демократия виделась Чаадаеву необходимым условием прогресса в развитии страны, а Пушкин называл демократию всего лишь «забавой взрослых шалунов». Пушкин ратовал за идею империи с некоторой долей свободы. А Чаадаев противопоставлял свободу государству. Больше всего возмущало Чаадаева рабство в России. «Я предпочитаю, – говорил Чаадаев, – бичевать свою родину, предпочитаю огорчать ее, предпочитаю унижать ее, только бы ее не обманывать». А Пушкин, в отличие от Чаадаева, тешил себя надеждами. В 1817 году он писал Чаадаеву: «Товарищ, верь: взойдет она,/ Звезда пленительного счастья...» Чаадаев, в свою очередь, отвергал подобную наивную веру.

Чаадаевское неверие точно выразил современный поэт Александр Радковский в стихотворении «Чаадаев» (1968):

Россия – Некрополь. Россия – Некрополь,На Ново-Басманной шуршащая опаль.На Ново-Басманной во флигеле строгом,пустыми ночами беседуя с Богом,живет человек, наподобие тени —душа всех загубленных, дух погребений.Седой нетопырь, трепеща от бессилья,он чинит свои перебитые крылья.О, дух погребальный, скользящий,нелепый!Мелькают под крыльями здания-склепы,Бескровная рана и рана сквозная...Над невской водою стена крепостная.У склизлой стены известковая яма.Кричи, о кричи же, истошно, упрямо!Кричит безутешный, кричит,а не плачет,он слезы в улыбке язвительно прячет,и – дальше – крыла выгибая упруго —к могиле открытой любимого друга.Деревья от скорби за день поседели.За что, о за что, святогорские ели?Вот так он летает,все ночи летает.Звезда одинокая льдисто мерцает.И воздух тлетворный становится чище.Россия – кладбище. Россия —кладбище.

Мрачные стихи? Безусловно. Но и сочинения Чаадаева казались многим современникам его чрезвычайно мрачными: никогда еще русский не говорил ТАКОГО о России. Такой резкой критики прошлого России русская общественность еще не знала: «Одинокие в мире, мы миру ничего не дали, ничего у мира не взяли, мы не внесли в массу человеческих идей ни одной мысли, мы ни в чем не содействовали движению вперед человеческого разума, а все, что досталось нам от этого движения, мы исказили...»

Слова эти, как удар плетью по обнаженной спине.

«“Письма” Чаадаева послужили толчком для раздела русского общества на западников и славянофилов: тех, кто призывал Россию идти по столбовой дороге всего цивилизованного мира, и тех, кто настаивал на особом, русском, пути развития. Спор этот продолжается, и каждая сторона считает себя правой.

«Письмо» Чаадаева было своего рода последнее слово, рубеж, – писал в свое время Александр Герцен. – Это был выстрел, раздавшийся в темную ночь; тонуло ли что и возвещало свою гибель, был ли это сигнал, зов на помощь, весть об утре или о том, что его не будет, – все равно, надобно было проснуться... «Письмо» Чаадаева потрясло мыслящую Россию. Оно имело полное право на это. После «Горя от ума» не было ни одного литературного произведения, которое сделало бы такое сильное впечатление».

Аполлон Григорьев: «Письмо Чаадаева... было тою перчаткою, которая разом разъединила два дотоле если не соединенные, то и не разъединенные лагеря мыслящих и пишущих людей. В нем впервые неотвлеченно поднят был вопрос о значении нашей народности, самости, особенности, до тех пор мирно покоившийся, до тех пор никем не тронутый и не поднятый».

И снова Герцен: «Наконец пришел человек с душой, переполненной скорбью; нашел страшные слова, чтобы с похоронным красноречием, с гнетущим спокойствием сказать все, что... накопилось горького в сердце образованного русского...»