Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева

Раненый тревожно смотрел на хирургов. Здесь, в обстановке госпиталя, он, храбрый офицер, превратился в обычного больного и очень нервничал, беспокоясь о том, чтобы ему сохранили ногу. «Крепитация? Шут его знает, что это такое, но явно нехорошее, судя по выражению лиц обоих докторов».

— Вы слышите, как скрипит кожа, когда я на нее надавливаю? — угадав его мысли, обратился к нему Иван Иванович. — Вот, словно капустный лист… Это и есть крепитация.

— А почему?

Главный хирург на минуточку замялся. Человек смотрел на него со страхом и надеждой, ожидая решения своей судьбы… Но скрывать истину было невозможно.

— Воздух. Пузырьки газа от омертвения и распада тканей. — Иван Иванович придвинулся к лейтенанту и прямо поглядел в его глаза, наполненные теперь смертельной тоской: — Голубчик, придется вам пожертвовать ногой ради спасения жизни.

Бледное лицо офицера стало совсем восковым.

— Неужели нельзя иначе? Неужели это нельзя остановить?

Хирург взял его за горячую, потную руку — недавно такая сильная рука, а сейчас она дрожит…

«Как помочь здесь? До чего же мы, врачи, еще слабы! Инженеры овладели и огнем, и водой, и воздухом, а нас какой-то микроб, ничтожное существо, не видимое невооруженным глазом, ставит в тупик! Вот гангрена газовая: все, что захватила, — ее!»

— Неужели нельзя остановить? — повторил Бережков, прерывая мучительные мысли Ивана Ивановича.

— Разве мы не остановили бы, если бы могли? — В голосе хирурга прорвалось столько горячего сочувствия, что раненый зажмурился, кусая губы.

Гордость боевого командира превозмогла отчаяние, однако взгляд его устремился на второго хирурга.

— Да, иного выхода, кроме ампутации, нет, причем на уровне почти паховой складки, — вздохнув, подтвердил Решетов.

Высказанное прозвучало как приговор. У Бережкова больно защемило сердце, в пот и озноб снова бросило его… Ампутация! А проще сказать: вырвавшись из окружения, уйдя от позора плена и смерти, добрался он сюда, чтобы стать калекой. И так страшно показалось ему это, что он подумал: «Уж лучше разнесла бы меня в клочья та мина, в горячке и не почувствовал бы ничего! Ну куда я без ноги?!»

Ему вспомнилось, как, окончив семь классов школы, он стал заведовать магазином сельпо, где был и продавцом, и счетоводом, и рабочим. Полы мыла его мать, вдовуха, жившая вместе с ним в крохотной квартирке возле магазина. Когда требовалось поднести что-нибудь со склада, он шел и один приносил тюк мануфактуры, выкатывал бочку с рыбой или подхватывал за уши мешок с солью и тащил его в магазин на весу, радуясь удивленным взглядам покупателей. Девчата были от него без ума. Ему тоже крепко нравилась одна юная сибирячка. И еще вспомнилось Бережкову, как однажды приехало с ревизией начальство из райторга… В этот день и накануне он продавал жирную селедку, которую брали нарасхват. Пол в магазине закапали рассолом. Молодой завмаг решил навести порядок и сам, вооружась ножом, стал скоблить пол. Грязные стружки так и летели из-под его рук. Мать сметала их веником и смывала водой белые плахи.

В это время вошли его начальники, и он, раскрасневшийся, растерянно остановился перед ними, в шароварах, заправленных в ичиги, с грязным ножом в руках.

— Ничего! Физический труд — это полезно, — успокоил Бережкова начальник, открыто позавидовав его красивой молодости и силе.

Работал всегда исправно, только раз в магазине сельпо оказалась недостача, когда кошка погрызла и испортила около фунта маслозаготовки.

Получил премию. Женился. Поехал на курсы торговых работников — и вдруг война. Бережков мечтал о поездке на Чукотку или на охотское побережье. Наладить бы там культурную торговлю. Изучив местные языки, помогать освоению Севера. И вот на тебе — отрежут ногу! Дома сын растет. Второй год ему. Пишут — сорванец. А какова теперь будет жизнь для молоденькой жены? Как работать теперь?

— Ну как, дорогой? — грустно, но явно не ожидая возражения, спросил Иван Иванович.

— Вам виднее, — прерывисто дыша, ответил раненый. — Раз я обречен на то, чтобы сгнить заживо… о чем же разговаривать…

Когда Бережков уже засыпал на столе, сестра, поправляя намокшую вату, приподняла маску и увидела слезы, так и бежавшие по его лицу.

— А если бы широкие рассечения? — спросил хирург Леонид Злобин, зашедший, когда Бережкова уже унесли после операции в блиндаж госпитального взвода.

Злобину было лет тридцать. Высокого роста, плечистый, широкогрудый, необыкновенно сильный, он вопреки своей фамилии отличался ровностью, даже кротостью характера и обладал железным здоровьем. Казалось, ничто на свете не могло вывести его из равновесия. Однажды на подступах к Дону рядом с блиндажом, где он делал перевязки раненым, свалилась бомба в двести пятьдесят килограммов.

— Спасайтесь! Бомба замедленного действия! — закричал диким голосом санитар, заметивший при выходе у самой насыпи кровли хвостовое оперение авиаснаряда.

— Ну чего кричит? — Злобин спокойно положил бинт, отставил флакон с коллодием. — Раз не взорвалась — значит, и не взорвется, а если замедленного действия, надо ее убрать.

Он вышел, строгим голосом окликнул санитара, заскочившего в ближнюю воронку. Вдвоем они отрыли бомбу, с помощью подоспевших солдат оттащили ее в сторону и возвратились в землянку, где находилось десятка четыре тяжелораненых, но едва перешагнули через порог, раздался гул взрыва…

— Нехорошо, братец! — сказал тогда Злобин санитару. — Вместо того чтобы сразу действовать, ты поднимаешь панику.

— Ведь я не сапер! А бомба могла оказаться и в тонну весом.

— Тем более! Значит, раненых пришлось бы выносить.

Злобин не видел лейтенанта, которому сделали ампутацию.

Неужели ничего нельзя было сделать?

— Поздно. Вы представьте… — И Иван Иванович, все еще под впечатлением тяжелой операции, стал рассказывать.

— А я все-таки оставил бы ему культю пониже, — упрямо сказал Злобин, не считаясь с настроением товарища.

— Невозможно, Леонид Алексеевич! Крепитация ощущалась даже вот здесь. — Иван Иванович показал место на своей ноге.

— Но у меня были такие случаи. Применял открытое, без повязки, лечение ампутационной раны с постепенным натяжением кожного лоскута и мышц.

— А палатная инфекция? — с живым интересом к известному в хирургии, но не применявшемуся на практике методу спросил Аржанов.

— Не опасна. Наоборот: открытый доступ воздуха и свободный отток выделений из раны убивают гангрену.

— Сколько же придется держать раненого в госпитале?

— Очень долго. Здесь, в условиях отступления, трудно, конечно…

— Ну вот, видите! — слабо оправдывался Иван Иванович.

— Можно было бы наложить под повязку нити для натяжения и срочно отправить раненого на транспортном самолете в Саратов. В саратовском госпитале есть хирург, с которым мы в этом методе единомышленники.

— Ах, черт возьми! — сказал опечаленный Иван Иванович. — Если бы я знал раньше.

И снова он подумал о беспомощности медицины.

«Отрезать недолго, а вот пришить… Почему тут началась гангрена? И ранка-то пустяковая была! Ведь какие страшные бывают ранения — и ничего, обходится! Даже при наличии анаэробных бактерий в ране не все заболевают гангреной! Значит, существует какой-то контрудар в организме, подавляющий инфекцию. Значит, если организм не справляется, надо ввести в него батальоны, атакующие бактерию, создать этот необходимый контрудар. Задача — обойтись без ампутации при гангрене, а то до сих пор ампутация остается на первом плане».

Лицо Ларисы, полузакрытое маской, мелькнуло над одним из столов, и от ее беглого ласкового взгляда на душе у Ивана Ивановича потеплело. Он вздохнул свободнее, пошел мыть руки, но снова обернулся в сторону Фирсовой. Она уже была погружена в работу.

Сделано еще несколько операций. Нет-нет да и звучали в ушах хирурга слова, сказанные Ларисой накануне: «Правда то, что мы вместе». Да, это прекрасная правда! «Пусть не вовремя пришло чувство, — думал он. — Пусть и счастья не будет. Но так дороги для меня наши встречи, что я на все согласен, лишь бы ты не пожалела о знакомстве со мной».

В час дня в операционную зашел Решетов, постоял у столов, понаблюдал, потом тихо сказал:

— Плохи наши дела на Дону.

Иван Иванович строго взглянул на него:

— Почему?

— Немцы прорвали оборону, и наши отошли на левый берег, на последние рубежи перед Сталинградом.

Аржанов не успел собраться с мыслями, его поразило выражение лица подходившей Ларисы. У нее был очень расстроенный вид: не сурово нахмуренный, не сердитый, а растерянно-подавленный и что-то жалкое вздрагивало в уголках рта, казалось, она вот-вот заплачет.

— Что с вами, Лариса Петровна?