Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева

— Он был настоящим другом, — сказал Логунов торжественно-строго, как и подобало в таком случае, и сразу вспомнил о Хижняке, таком же боевом лекаре, о Вареньке. Где-то они, дорогие? — Да, наш ротный фельдшер показал себя героем. Жаль, что могила его будет затеряна. — Логунов сорвал пышную ветку пламенно-красного бересклета, воткнул ее, как маленькое знамя, в свежую насыпь и оглянул товарищей. — Пока мы пойдем все вместе. До ночи отсидимся здесь, а как стемнеет, тронемся по проселкам и целиной. Выходить будем с оружием, но в открытое столкновение с врагом вступать лишь в случае крайней необходимости…

Ночью к маленькой группе присоединилось двое солдат, потом еще один: остатки полка выходили из окружения. Шли без компаса, на гул канонады, который с каждым часом становился сильней: немцы яростно атаковали последние рубежи перед донскими переправами.

На второй день открылась взгляду с белых меловых гор правобережья крутая излучина Дона. Бойцы залегли в поломанном кустарнике, настороженно всматриваясь вперед. Повсюду были видны окопы, сгоревшие машины и танки, раскиданные пушки. Вон танк с разбегу разостлал гусеницу и завалился набок, башня, сорванная с него, отлетела далеко в сторону; другой танк на краю воронки перевернулся вверх дном. Какая страшная сила бросала и опрокидывала их! Но внимание красноармейцев было привлечено тем, что творилось на дороге… Белесая пыль прозрачным облаком висела над нею, над крышами какого-то поселка, окруженного садами, в лощине, а подняли ее идущие к Дону без помехи чужие войска.

— Куда они прут? — спросил Мохов. — Товарищ командир, как вы думаете?

Логунов ответил не сразу. Тяжелое чувство охватило его. Вслед за машинами с пехотой и самоходными пушками, давя белую меловую дорогу, двигалась к реке колонна немецких танков. Не могли они спускаться на кромку под кручей берега!.. Значит, вся эта лавина шла к переправе. Значит, враг прорвался на левую сторону Дона.

Логунов окинул взглядом зеркальную гладь реки, зеленовато-голубую вблизи и синюю вдали под меловыми выступами, искалеченный ветляник, еще недавно весело смотревшийся в светлые вольные струи, сады левобережного хутора и длинный бугор, грядой встающий за ними и тоже изрытый обезлюдевшими теперь окопами, и необозримый желто-бурый простор выжженной солнцем степи, идущей к Сталинграду, — все это теперь было в руках врага.

«Дон переступили! — задыхаясь от бессильной злобы, думал Логунов. — К Сталинграду двинулись! Где же мы теперь задержим их?!»

Позади, в зарослях дубняка, зашелестело, и возле бойцов очутился мальчишка лет десяти, с облупившимся от загара носом, белыми вихрами и босыми ногами, исцарапанными степными колючками.

— Дяденька красноармеец! Покажите мне, как бросать гранаты, — зашептал он, сунувшись рядом с Платоном на траву, высохшую от зноя.

— Зачем тебе гранаты, — спросил Логунов, смущенный словами мальчика: ведь это был представитель мирного населения, которое тоже находилось теперь в руках врага.

Мальчик глянул исподлобья, и глазенки его заволоклись слезами. Однако он не заплакал, только тряхнул вихрами да вздохнул. Больно отозвался в душе военного человека этот недетский вздох.

— Дедушку убили… Стали у него колхозный скот забирать, а он фашисту и скажи: «Эх, господин офицер, гляди, вспучит от чужого добра». Ну, может, неладно сказал. Мало ли!.. Ведь он был за стадо в ответе. А тот ему из пистолета прямо в лицо…

— Такие уж они, браток: не разбираются, старик ли, ребенок ли. Как звать тебя?

— Мелешка Чеканов.

— Мелентий, стало быть… Эх, Мелеша! Видно, сплоховали мы в чем-то, если вам здесь страдать приходится. Однако с гранатой тебе рано, а то ты сам подорвешься и другим беды наделаешь.

— Дяденька! Ты не гляди, что я маленький. Я удалый. Дедушка так говорил, — спохватился Мелеша, устыдясь своей похвальбы. — Мне уже двенадцать лет… В ноябрьскую будет двенадцать, — опять быстро поправился пастушонок, и густой румянец залил его лицо, четко выделив белесые полоски бровей.

— Нет, Мелеша, ты лучше расскажи, какой это хутор за Доном и где бы нам лучше пробраться на ту сторону?

— А воевать тут уж не будете?

— Будем. Только не сейчас.

Мальчик потупился.

— Я бы вам показал, где я спрятал немецкие снаряды. Много натаскал оттуда, где пушки разбитые. Право слово! Я только мины не трогаю. Их, говорят, не возьмешь голой рукой. — И снова, засматривая в лицо Логунова, он сказал с мольбой и отчаянием: — Ну что вы нас одних бросаете? Не больно-то весело оставаться с ними! Уж как-нибудь бы вместе…

— Вместе с фашистами, нам, военным, невозможно, Мелеша.

С минуту Логунов, сощурясь, смотрел на дорогу, по которой двигались в нависшей меловой пыли чужие танки, машины, самоходные пушки, оседланные гитлеровскими солдатами, багровыми от жары, с закатанными до локтей рукавами. Все было ненавистно в облике захватчиков: и голые руки, и плоские каски, и голоса.

— Где же ты теперь живешь? — спросил Логунов, справясь со своим волнением.

— В Вертячем. — Мелеша кивнул на хутор за Доном. — Там отец-инвалид, сестра-солдатка с малым дитенком. Зимой мы с дедом у них жили. Я учился… Вон на том бугре за хутором красноармейцы стояли. Три дня без передышки фашисты бросали туда бомбы с самолетов, из пушек били — и прорвались. С утра на переправу кинулись. Наши саперы мост наводили, по нему и идут…

— Как нам лучше пробраться на ту сторону?

— Сейчас нигде не пройдете. А ночью я вас перевезу на лодке выше хуторов. Только замешкаются фрицы в дороге, порвется колонна, и проскочим.

Логунов и Коробов лежали на сене под камышовой крышей. Ворота разграбленного база были широко распахнуты. Выломленный с мясом, окровавленный коровий рог валялся возле кучи чернобыла, заготовленного на топливо. В середине этой кучи, закиданный высохшим бурьяном, скрывался Мохов. Остальных красноармейцев сестра Мелеши — Мария спрятала в погребе и в ларе летней кухни.

— Семь бед, один ответ, — сказала она. — Отдохнете, а как стемнеет, отправитесь. Скоро доктора приведу — тут рядом живет. Дмитрий Иваныч Горбачев. Опытный — у-у, лет полсотни, поди-ка, лечит. Он и в военном госпитале работал…

Врач в самом деле пришел, и не один, а с фельдшером, захватив все необходимые хирургические инструменты. Изумленный Логунов увидел перед собой Никиту Бурцева, очень похудевшего, с перевязанной рукой.

— Что же это делается, Платон Артемович, — сказал Никита горестно. — Выбили нас с донских рубежей… Хотел и я уйти, да забежал в госпиталь, а там тяжелораненые. Плачут… Ну как их бросишь? И я остался, пока не вернутся наши. Пусть что будет, то и будет.

— Ничего не будет, дружок! — возразил хирург Горбачев. — Только с фашистами встречаться противно. Вот из-за этого ушел бы и я с вами, да возраст не тот. Плохим стал ходоком. Да и куда идти? Вы-то, может, еще сразитесь напоследок, а мое дело табак.

— Отчего же напоследок? Мы еще вернемся сюда, как погоним их обратно.

Хирург безнадежно махнул рукой.

— Что вы нас всех загодя хороните! — сказала Мария с волнением. — У нас мужья в армии, у нас дети! Не может так сразу все оборваться. Вон батя то же говорит.

Батя, инвалид войны четырнадцатого года, не допускал мысли, что немцы могут осесть на Дону: «Видали мы их тут!»

Горбачев с помощью Никиты наложил Коробову швы.

— Дай бог, чтобы вы вернулись! — сказал он Платону. — Только теперь боев под Сталинградом не миновать, не здесь же, в голой степи, вы их задержите! А у нас с Никитой своя забота: госпиталь, который на хуторе остался… Без малого сто пятьдесят человек, и все в лежку! Я их уверил, что не тронут нас немцы. С казаками в германскую служил… вот с батей Чекановым однополчанин, Красный Крест тогда был святое дело…

— Эх, дорогой Дмитрий Иванович. То другая война шла, — горячо возразил Платон. — Лучше бы вы разобрали раненых по домам. Попрятали бы, пока не поздно.

— Да ведь их переносить надо, а как потащишь через хутор? Уже дан приказ: после шести на улицу не выходить, — сказал Никита, забыв о собственном спасении.

— Верно, выход на улицу с наступлением темноты теперь под угрозой смерти, — подтвердил Горбачев. — Тем паче такую массу тяжелораненых нигде не упрячешь. И то: найдут солдатика на базу или в подполе, сразу вопрос ребром: почему, мол, скрывался? А в госпитале он как раненый под защитой международного права.

Прощаясь с Логуновым, Никита долго жал ему руку, в глазах его стояли слезы.

— Пойдем с нами, — сказал Логунов, но молодой фельдшер только улыбнулся застенчиво и неловко.

Улица поселка тянулась наизволок вдоль крутого глинистого обрыва балки, плоско размытым дном напоминавшей высохший речной залив. Маленькие домики-мазанки лепились по сторонам пыльной дороги, уходившей в багрово-красный закат. На завалинках, обшитых тесом, сидели босоногие женщины в платочках, опустив на колени натруженные руки, тихо разговаривали.