Собрание сочинений. Т.3. Дружба - Антонина Коптяева

Что-то с детства знакомое напомнили Ивану Ивановичу вид захолустной, без единого деревца улицы и негромкие вечерние разговоры на завалинке, и от этого смутного воспоминания, от мысли о том, что здесь, у степных унылых поселков, решалась судьба народа, у него заныло, защемило в груди. Страшная идет война! Отбросит ли она страну в этакое вот полузабытое захолустье или войдет каждый поселочек в великое будущее?

Война, а вечерние зори встают вполнеба; кругом гремит канонада, а стаи уток тянут с полей на воду. Тревога в душе, а рядом живет радость: Лариса здесь — подтянутая, строгая женщина, от одного взгляда которой становится тепло на душе…

— Раньше я в конце августа всегда уходил в отпуск. Брал кого-нибудь из сыновей — дочка росла неженкой, — ружья, удочки, палатку и забирался или в Заволжье, или на Сарпинские озера, — говорил Решетов, шагая рядом с Иваном Ивановичем; оба торопились в госпиталь. — Жена очень ругала меня за пристрастие к охоте и рыбалке, за то, что не ездил с ней по курортам. Один раз взял ее с собой, она меня загрызла. Ей-богу, не рад был. — Решетов добродушно усмехнулся. — Какой, мол, это отдых — у костра возиться, жарить да варить. Комары едят. Вон что мешало — комары! А теперь она, голубушка моя, тоже на фронте. Как же! Врач-терапевт, в полевом госпитале. Теперь, пишет, радехонька была бы посидеть вместе ночью у костерчика! Над головой ясные звезды — никаких там «юнкерсов», чтоб им перевернуться! На озере рыба всплескивает… Чувствуете, какая перемена! А я к природе с детства неизменно привержен: когда взлетит кряква, заорет и по всему озеру пойдет переговор: кря-кря… аж по коже мурашки.

— Я раньше тоже охотился. — Иван Иванович проводил глазами утиную стайку, резво пронесшуюся в ярко-розовом небе. Слова Решетова расшевелили и в нем забытую охотничью страсть.

«С Ларисой бы посидеть у костра», — подумал он и не удержался — коллеги как раз проходили мимо хатенки, где помещалась Фирсова, — посмотрел на раскрытые темные окошки. Взять ее за руки и сказать: «Почти два года я живу один, ни в чем не растратил себя, и снова верю в возможность счастья, но только с тобой».

С каждым днем сильнее тянуло его к Фирсовой. Казалось, немыслимо пробудиться чувству в такой обстановке, при таком непрерывном душевном, да и физическом угнетении, но вот проснулось оно, растет, захватывает, тревожит. И сразу самому себе милее стал доктор Аржанов, и еще прекраснее, заманчивее показалась ему жизнь, которая наступит, когда окончится война.

«А ведь на самом-то деле никакой надежды на счастье… Муж есть у Ларисы Петровны, конечно, любит она его! И дети у них. Но ведь я ничего не жду и не требую. Я ее нашел — вот что волнует и радует меня. Любимого человека нашел — это главное!»

Громкий возглас Решетова перебил мысли Ивана Ивановича. Начальник госпиталя говорил уже о другом, связанном с работой, сердито разводил руками, не замечая рассеянности своего ведущего хирурга. Иван Иванович, не понимая, о чем шла речь, глянул вдаль. Степь, рыже-бурая днем, казалась сейчас розовеющим морем с сизыми дымками туманов. Балка внизу как залив. Непрерывно кланялись там жерди колодезных журавлей. Но вода шла не на поливку огородов: дело к осени, и зелень на грядах пожухла, только красный перец ярко рдеет на вянущих кусточках. Вода идет на иное: сразу за мазанками в откосах балки расположился полевой госпиталь. Отсюда до города километров сорок, не больше.

Походная кухня обогнала хирургов. Пахнуло дымом и запахом мясных щей. Девушка-возница, она и повар, сердито нахлестывала потную лошадь.

— Н-но, ты, тюря с квасом! — покрикивала она при этом мальчишеским тенорком.

Иван Иванович снова огляделся и увидел, что улица поселка выглядела уже по-иному: везде виднелись военные, вдоль плетней и во дворах чернели щели-бомбоубежища. Часть мазанок была разрушена во время налета, и разговоры на завалинках шли о раненых и похоронках, о рытье окопов. Обычное прифронтовое село.

— Не хотят покидать родные места, хоть и неказистые они, — заметил Иван Иванович.

— А чем ваш север лучше?

— Север чем лучше?! Там горы, лес, реки-красавицы, а здесь глазу не на чем остановиться!

— Подождите, полонит вас и степь! Смотрите, простор-то какой! Само величие! А краски… Где вы видели подобные краски? Если бы не война…

— Да, правда простор. И зори необыкновенные… Так и пылают, — неожиданно, но искренне согласился Иван Иванович.

— Товарищ капитан с гадюкой, разрешите обратиться! — рассмотрев петлицы врачей, сказал остроносый паренек в военной гимнастерке явно с чужого плеча и в черных триковых брюках, заправленных в стоптанные сапоги.

Не смея приложить руку к своей кепке, он остановился перед хирургами, старательно выпятив узкую грудь, всем видом выражая готовность повиноваться и хоть сейчас бежать по первому приказанию. Но взгляд его беспокойно перебегал с худощавого лица Решетова на строгое лицо Аржанова: он не мог решить, кто из них старше по чину, и обращался неопределенно.

— Вот так аттестация! — воскликнул Решетов, не скрывая улыбки. — Это не просто гадюка, дорогой товарищ. Змея на чаше — медицинская эмблема. В чем дело?

— Имею большую жалость к раненым и охоту послужить в армии. В строевые меня не берут по причине слабого зрения, — сконфуженной скороговоркой выпалил паренек.

— Плохо видишь?

— Плоховато. Говорят, очки надо носить на дальность, а мне только восемнадцатый год.

— Возраст для приобретения очков не помеха.

— Смеяться будут… девчата. А работы я любой не боюсь. Могу помыть раненого, переложить, с ложки покормить, постирать в крайности. Я в семье старшим рос и всех ребятишек вынянчил. Зовут меня Леонид Мотин.

— Где же теперь твоя семья? — спросил Иван Иванович, проникаясь сочувствием к простодушному пареньку.

— Отец на фронте шофером, а мать эвакуировалась с детским домом, братишек и сестер с собой забрала.

Иван Иванович взглянул на Решетова:

— Берем?

— Берем.

— Я его возьму к себе в послеоперационную палату. Пошли, Леня!

Лица врачей приняли одинаково озабоченное выражение: впереди завиднелись землянки госпиталя. Леня едва поспевал за хирургами, шаркая сапогами, непомерно большими для его юношески тонкой, угловатой фигуры.

— Как вы тут? — спросил Иван Иванович, подходя в операционной к Фирсовой.

— Трудно! — Лариса показала жестом санитару, как подвинуть раненого на столе, проследила, удобно ли будет, и только тогда, очень серьезная, обернулась к Аржанову. — Совсем закружились.

— Надо было послать за мной…

— А отдыхать когда?

Она похудела за последнее время и выглядела измученной.

«Не место ей здесь, — подумал главный хирург. — Разве по силам женщине такая нагрузка?!»

«Да-да. Пожалел! — отозвался насмешливый голос в его душе. — Конечно, убрать бы ее отсюда, а потом вообще снять с работы и спрятать за свою широкую спину». Доктор вспомнил упреки Ольги и покраснел, а глядя на него, не зная почему, покраснела Лариса.

— У меня тут была операция, — быстро сказала она, преодолевая смущение. — Принесли бойца. Никакого подобия человеческого. Смотрела из кровяного месива одна щелочка. Мне самой не поверилось, что можно починить. Но справилась. Говорю ему: «Сделаешь протез второго глаза и опять красивый будешь». Он вот так сцепил ладони, потряс ими над собой и развел руками. Спасибо, мол, вам, и всем в госпитале спасибо! Правда, хорошо? — спросила Лариса. Оживленное лицо ее удивительно похорошело.

«Нет, эту с работы не снимешь, — подумал Иван Иванович с гордостью, хотя больно шевельнулось что-то в его груди: не ему принадлежала ее женская и человеческая красота! — Да ну! — опять с досадой одернул он себя. — Спасибо за то, что есть!»

— Давайте работать в одной смене, — неожиданно предложил он, видя, что Лариса уже собирается приступить к операции.

— Почему? — Она нахмурилась, но вспомнила о его блестящем мастерстве хирурга, о возможности поучиться у него. — Хорошо. Я согласна.

Иван Иванович еще помедлил, наблюдая за ее ловкими движениями.

— А ваша семья эвакуировалась?

Рука женщины-хирурга, протянутая за шприцем, чуть дрогнула.

— Да. Конечно. Сейчас мама и ребятишки должны уже быть в Пензе. Там живет брат моего отца, — снова с необычной для нее общительностью пояснила Фирсова.

— Знаешь, Лариса, мне кажется, у одного из наших коллег начинает появляться интерес не только к челюстно-лицевой хирургии, — сказала невропатолог Софья Вениаминовна Шефер, когда врачи шли отдыхать в поселок. Крупная, громкоголосая, с подвижными чертами смуглого лица, украшенного черными родинками, она отличалась особенной простотой, даже бесцеремонностью в обращении.

— Кого вы имеете в виду?