Ставленник - Федор Решетников

— Вы сами себе противоречите, Александр Алексеич, она должна детей рождать.

— Так что же? детей рождают даже все животные, которые между собой все равны.

— Ничего вы не знаете! В писании прямо сказано; жена да боится своего мужа. Что взяли? А?! — Все захохотали.

— Каково вас, Александр Алексеич, батька-то отделал! — сказал становой, хлопая в ладоши и хохоча.

— Да отделывать-то надо фактами, опытом.

— Уж вы лучше молчите.

— А я вам скажу вот что, например: наша Екатерина Вторая кто была?

— Женщина.

— Стало быть, она имела же право управлять целым царством… Королева Виктория тоже женщина…

— Эк вы куда хватили? Разве можно равнять царей о людьми?

— Я не хочу этого сказать, но доказываю, что женщина должна быть равна мужчине. Это у нас уже, вводится. В Петербурге я знаю многих магазинщиц — женщин, занимающихся мастерством и торговлей без помощи мужчин: они совершенно не зависимы от мужчин и из своих заработков платят разные повинности.

— Ну, это еще не доказано.

— Как не доказано! Какое же вам еще доказательство, когда это все существует?

— Может быть, это только в вашем Петербурге, а здесь не то. Там все люди не такие.

— И духовные не такие?

Хозяин замолчал. Он обиделся.

Чиновники стали рассуждать о равенстве крестьян с чиновниками и прочею людскою братиею.

— Крестьяне должны быть равны, — спорил Александр Алексеич.

— Да, — подтвердил один приезжий чиновник.

— Нет, врете. Я чиновника не променяю на крестьянина и руки ему не дам, — спорит пристав.

— А староста разве не крестьянин?

Староста обиделся.

— Вы мою честь изволите задевать?

— Чести вашей мы не тронем, а только говорим, что вы такой же крестьянин, как и другой — бедняк.

— Эк куда заехали! Умны больно! А что сказано в писании: всяка душа властей предержащим да повинуется, — сказал хозяин.

— Если палочку я поставлю, то я могу сказать крестьянину: «Кланяйся, каналья», и поклонится! — прибавил становой.

— Не та пора, батюшка, ныне. За обиду крестьянину вы, по закону, сами должны будете в ноги кланяться ему, — сказал мировой посредник.

— А вот что, батюшка, отчего это крестьяне на вас жалуются? А? это отчего? — спросил мирового хозяин.

— А вам какое дело?

— Я пастырь, я должен защитить их.

— Вероятно, они жалуются на то, что им не нравится надел, хотя я их наделил даром.

— А! дали им землю такую, которая никогда не даст хлеба, а себе хорошую взяли?

— И на вас, Федор Терентьич, жалуются крестьяне, что вы даром не крестите ребят. — Начался спор, ругань, и если бы тут были люди равные, непременно дошло бы до рукопашного боя.

— Что такое священник?

— Пастырь народа.

— Священник должен быть равен всем.

— Дудки.

— Господин ставленник, потрудитесь объяснить. Moжет быть, у вас поновее науки были.

— По наукам нас малому выучили, но я с вами согласен. — Я хочу быть священником именно таким, каких еще не бывало.

Начался гвалт. Чиновники хвалили Егора Иваныча, прочие все остервенились на него. Однако мировой уладил все дело.

— Господа, не будемте говорить серьезно. Будемте праздновать именины дружески.

— Образованные люди не должны сердиться из-за убеждений, — сказал один чиновник.

— Господа, сыграемте в карты! — сказал становой.

— Нам некогда, Максим Васильич: у нас комиссия, — сказал один из чиновников.

— Успеете еще. Пойдемте в сад.

Гости согласились сыграть в стуколку. Ушли в сад. В саду были поставлены два стола: один с винами и закуской, а другой для играющих. Сели играть два губернаторских чиновника, становой, хозяин и Василий Гаврилыч. Александр Алексеич ходил по саду со Степанидой Федоровной, Иван Иваныч прикурнул в саду, а Егор Иваныч сидел с детьми.

Во дворе пировали крестьяне с женами. Федор Терентьич, по заведенному порядку, созвал несколько хороших крестьян с женами и детьми, выставил им ведро водки, два ведра пива и выдал из кухни два пирога с рыбой и две латки с двумя поросенками. Крестьяне напились: одни запели песни, другие кричали:

— Ай да отец Федор!

— Угостил, голубчик!

— Дай ему бог много лет здравствовать!

— Эй, Терентьич! скличь-ко матушку.

— Уж мы поблагодарим ее… Зови ее, Анну-то Митревну!

Терентьич ушел и воротился:

— Анна-то Митревна спать изволит.

— Умаялась, голубушка! Дай бог ей здоровья! — вопят бабы и крестятся.

Трое крестьян борются, прочие хохочут.

— Эй ты, Егорко! ногой-то его, ногой! Вот так!

— Да вы вдвоем лучше.

— А что, братцы, кто лучше: отец Федор али отец Василей?

— Ништо. Отец Федор лучше.

— Нет, по-моему, отец Василей лучше.

— Всё однако. А што, ребя! водки-то маловато… вали еще! Митюха, сбегай-ко в кабак за четвертной!

— Будет вам, лешие! Налопались и так! — кричат бабы.

— Ну вас к лешим! пошли домой!

— А кто это там в саду-то?

— Да следственники, бают, по монеткам приехали.

— Братцы, подем домой… Они, знаешь, штука!

— Подем. Поди, Митюха, зови отца Федора.

К крестьянам подошел Егор Иваныч.

— А, Егор Иваныч! Наше вам-с! Как поживаете, Егор Иваныч?

— Слава богу.

— Присядьте, Егор Иваныч, с нами.

— Не трог! Што беспокоишь?..

Егор Иваныч сел.

— Ну как, братцы, поживаете?

— Ништо. Вашими молитвами, слава те господи.

— А што, Егор Иваныч, бают, опять бытьто б набор; бают, пятнадцать человек с тысячи?

— Не слыхал.

— Бают, война такая ли начнется — ужасти!

— Не знаю.

— Полно, Егор Иваныч! Вы ведь, бают, в священники скоро приделитесь. Уж вам эфти дела все известны, на то что нам.

— А война будет!

— Уж это так, без войны нельзя, потому, значит, отец Федор так баял.

— Ономедни в церкви читал, читал…

— Когда?

— А ономедни, помнишь, как ты ошшо прикурнул. Сколь смеху-то было!

Крестьяне захохотали; началась свалка: прикурнувшего в церкви крестьянина один дружески ударил по голове, другой щелкнул по носу, прикурнувший сдачи дал; пристали прочие. Егор Иваныч ушел в сад. За ним ушел и один крестьянин, старик Петр Егорыч. Он пользовался в селе всеобщим почетом и потому пошел от крестьян благодарить хозяина на угощении.

— Что, Егорыч? — спросил его хозяин.

Петр Егорыч поклонился и сказал:

— Покорно благодарим, батюшко, на вашем на угощении. Славно напились и наелись.

— Спасибо. Наелись ли ребятки-то? Сыты ли?

— Оченно благодарны остаемся.

— Ну, спасибо. Да скажи им, чтобы они завтра мою траву скосили.

— Оченно хорошо-с.

Петр Егорыч стоит.

— Ну, что тебе еще?

— Мне бы, батюшко, поговорить с вами надобно.

— Теперь некогда.

Петр Егорыч все стоит.

— Убирайся, каналья! тебе сказано, что некогда! — закричал становой.

Петр Егорыч, почесав затылок, ушел.

— Егор Иваныч, потрудитесь спросить, что ему надо, — сказал отец Федор Егору Иванычу.

Егор Иваныч ушел, Петр Егорыч пришел к крестьянам во двор.

— Ну, что, Петр Егорыч?

— Ништо. Некогда, бает.

— А, дуй те горой. Подем все! Вали!

— Да, некогда! Дела, вишь ты, в карты играют!

— Ну их к лешим!..

Крестьяне пошли на улицу.

— Отец Федор велел мне спросить тебя, Петр Егорыч, что вам надо? — спросил Егор Иваныч.

— Уж эфто дело мы сами знаем. Уж ему и скажем, а тебе нет.

Егор Иваныч ушел назад.

Высшее сельское общество только после ужина разошлось по домам.

— Ну, Егорушко, насмотрелись мы на людей. Говорят — просто уши вянут. Это, по-моему, оттого, что зазнались больно, заважничались, — говорил Иван Иваныч, возвращаясь домой и пошатываясь.

— Нет, тятенька, это не от барства, а оттого, что они светские люди.

— Бойся ты этих людей. Ради бога, бойся… A я, Егорушко, пьян! О, э-э, как пьян!.. А я, брат, хошь и пьян, а знаю, что у меня лошадка не поена стоит. Анна, дура, не напоит. Я хоть и пьян, Егорушко, а позови меня на требу — все сделаю… А позови Федора Терентьича или Василия Гаврилыча — не пойдут, ей-богу не пойдут…

«Экая скука!» — думает Егор Иваныч.

— А ты, Егорушко, не пьян?

— Голова болит.

— А ты, Егорушко, много пил. Грешно… Стыдно, Егорчик… Ты еще молодой, пример должен другим показывать… Уж больно мне не понравилось, как ты там с мировым в слово сказал. Они люди такие скверные… Ну, как можно обижать отца Федора?

— Я его не боюсь. Ведь я сам буду священником, да еще городским.

— У! ты моя чечечка! золото ты мое! — Иван Иваныч обнял сына и поцеловал пять раз. — Голубчик ты мой… — Иван Иваныч захныкал.

— Полно, отец.

— Сыночек ты мой!

— Будет, завтра ехать надо.

Старик очнулся.

— А что, разве я не поеду? Я, брат, такую пляску задам! Всех удивлю.