Земля безводная - Александр Викторович Скоробогатов

закричал — и задергался, не давая ей давить в середину глаз; я почувствовал, как ее палец вошел глубоко между глазом и переносицей, — в первое мгновение мне показалось, что ей удалось прорвать оболочку глаза.

Я поднялся на ноги; визжащая, бешеная старуха повисла на мне, как кошка; обхватив меня ногами, вцепившись в волосы, она все пыталась выдавить мне глаза. Стоя, я скоро разжал ее скользкие, какие-то влажные пальцы, а потом — в последней, запредельной, головокружительной степени ужаса и ярости — ударил ее о скамейку. Старуха взмахнула в воздухе ногами. Раздался глухой удар, старуха взвизгнула, — я снова поднял ее и снова ударил о скамейку. После третьего удара она замолчала и больше не сопротивлялась мне. Бросив ее на землю, я оглянулся, думая преследовать двух других из напавших на меня, и обомлел: передо мной стояли люди, много людей; в глазах у меня горело, я мало что видел, только темные, черные, неподвижные силуэты, мужчин, стариков, женщин — их было человек десять — пятнадцать, и они могли бы разорвать меня в одну минуту, если бы им этого хотелось, никто бы не пришел мне на помощь. Все они стояли с одной стороны — у дорожки, закрывая ее от меня. Один двинулся ко мне, но, неуверенно пройдя два-три шага, остановился, оглядываясь на других.

Я обогнул скамейку, стоявшую на пути к выходу из бульварной аллеи, споткнулся о тело старухи, неподвижно лежавшей на земле. Я отступал вначале спиной, пятясь, боясь на секунду выпустить из поля зрения людей, оставшихся у скамейки. Потом повернулся, чтобы не налететь на что-нибудь в темноте и не упасть: мне показалось, что — упади я, они тут же набросятся на меня. С колотящимся сердцем я перешел через дорогу, сдерживая шаг.

К гостинице нужно было идти вдоль бульвара, но оставаться у них на виду, идя по более светлому, нежели сам бульвар, тротуару, не зная, следят ли эти люди за мной из-за чугунной ограды, идут ли за мной, скрытые тьмой, — я был не в силах.

Я свернул за первый же угол, прошагал вдоль стены, завернул, обогнул дом с черными прямоугольниками окон, оглянулся, прислушиваясь, задерживая дыхание, — и побежал.

Страх прошел быстро, как только я убедился, что опасности больше нет и меня наверняка не преследуют. Несмотря на то что глаза мои страшно саднило, я вдруг ощутил себя настолько счастливым, что мне захотелось смеяться: если приходится испытывать длительный приступ особенно сильной, мучительной боли, чувство, наступающее после такого приступа, всегда больше чем просто облегчение — в нем есть что-то наркотическое, оно близко к блаженству, это чувство.

Единственное — я не мог дотронуться до своих глаз. Мне было больно даже моргать.

18

Поднялся по ступеням, ведущим в мою гостиницу, вошел в залитый светом вестибюль, — человек, поменявший мне деньги, кивнул из-за стойки как старому знакомому; когда я приблизился к стойке, посмотрел на меня с удивлением; подавая ключи от номера, хотел что-то сказать, но промолчал.

Лифт открылся, закрылся, мягко тронулся вверх, моргнув при этом лампами. Белая рубашка моя была в черных густых пятнах, под рукавом порвана, под воротничком недоставало двух пуговиц; горло горело, на нем еще и сейчас можно было различить розовые отпечатки душивших меня пальцев; глаза мои вспухли и были красны, словно я рыдал две недели без остановки.

Лифт мягко остановился, двери открылись, закрылись — на этот раз уже за моей спиной.

До сих пор я видел нечетко, перед глазами стояла сероватая, мутная пелена, словно смотреть приходилось сквозь грязное, не совсем прозрачное стекло.

Мне было бы неприятно, если бы оказалось, что Анны нет в моем номере, — и не только из-за того, что мне не хотелось, чтобы она заметила исчезновение из своей сумки денег. Мне хотелось ее увидеть, мне очень хотелось ее увидеть. Лучше всего, чтобы она еще не проснулась. Тогда бы я лег рядом с ней, стал бы смотреть в ее лицо и лежал бы так, пока она не открыла глаза.

В номере было темно; оставив дверь полуоткрытой, чтобы не включать свет, я прошел в комнату, стараясь ступать бесшумно: Анна лежала на кровати без одеяла, голая, — крестом, напряженно и неестественно раскинув по кровати руки и ноги.

В комнате стоял очень резкий и неприятный, знакомый запах — сразу, еще от двери остро ударивший в нос.

Я рванулся к выключателю, в волнении не сразу найдя его на темной стене.

Это был запах крови.

Кровью была залита подушка, кровью было запачкано одеяло; подсохшие кровяные потеки-веточки шли по голой груди Анны, по горлу, по животу, по ногам, спускались к сбитой, мятой, заляпанной кровью простыне…

Больше всего крови было между головой и плечом распластавшейся на кровати: кровь, уже подсохшая, бурая по краям, лежала на простыне плотным сгустком, — горло Анны было глубоко разрезано, рот — раскрыт, лицо и губы — синие, глаза смотрели широко и были неподвижны. Глубокие порезы шли и по обеим грудям, в низу живота, по внутренним сторонам ее бедер.

Я успел добежать до унитаза, но забыл открыть его, — меня вырвало прямо на его крышку.

Мне было бесконечно страшно: мне показалось, что я сошел с ума, потому что увиденное мною в комнате, лежащее на кровати, залившее комнату приторным запахом человеческой крови — не могло существовать, не могло быть на самом деле, не могло лежать с перерезанным горлом, не могло пахнуть кровью, не могло быть мертвым.

Шатаясь, я вышел из туалета.

Дверь все еще стояла открытой; вернувшись к двери, я выглянул в пустой коридор. Закрыл дверь.

Когда я снова обрел способность размышлять, я накрыл лежащую на кровати одеялом, которое комом валялось на полу под окном. Все мои вещи были на месте. Я бы даже сказал — в комнате порядок, если б мог забыть о залитой кровью кровати теле убитой на ней.

Я не сомневался, что это чудовищное убийство было каким-то, пусть и непонятным мне, образом связано со всем тем, что происходило в последние дни со мной самим: со знакомством в парке, выглядевшим случайным, с ночным визитом, с попыткой отравления, с последовавшим за ней ограблением — и, наверное, с моим сегодняшним разговором в ресторане. Но как я ни старался, мне все не удавалось понять логику — пускай извращенную, пускай преступную, — но хоть какую-то, самую минимальную логику, хоть какой-то смысл всего произошедшего.

Понимал я лишь одно — нужно что-то немедленно делать. В любом случае, на что бы я ни