Элегия Михаила Таля. Любовь и шахматы - Салли Ландау

подробности, не упуская при этом главную нить сюжета. Это было похоже на перебор вариантов во время обдумывания очередного шахматного хода… Правда, приведенное сравнение возникло у меня позже. Я часто ходила на его лекции. Он мог говорить два часа, три… Ая слушала и слушала, и мне даже казалось иногда, что понимаю преимущест ва шевенингенского варианта в сравнении с вариантом “дракона”. Я никогда не видела, чтобы он готовился к лекции. Бывало, что иногда говорила ему: “Мишенька! Возьми карандаш, хотя бы набросай план – тебе же предстоит трехчасовая лекция!” На это он мне отвечал: “Саська! Я с тобой разговариваю целыми днями, но не беру же карандаш и не составляю план нашего разговора. Я не писатель, Саська, чтобы излагать свои мысли на бумаге, и не актер, чтобы потом выученные мысли произносить вслух. Я – говоритель… Не громко-, но говоритель”.

«…Десятки раз вместо того, чтобы лезть за справкой вg

шахматную периодику полувековой давности, я снимал трубку и звонил в Ригу, и Таль мгновенно называл полтора десятка ходов, встретившихся,      например, в какой-нибудь партии      чемпионата      страны      1939 года…»

Я. ДАМСКИЙ      |

(״Рижские шахматы”,      1986 г.)

Таль был фантастическим эрудитом в литературе, в исто- рии, в музыке… Он любил играть на пианино и играл пре- красно, играл своими “тремя пальцами” (!). Он особенно любил играть Шопена, но обожаемого Рахманинова играть не осмеливался. А мне льстил: “Саська – самый крупный рахманиновед и рахманинофил…” Когда после окончания матча с Ботвинником в честь Миши был дан большой кон- церт, Беллочка Давидович спросила его: “Миша, что тебе сыграть?” От ответил: “Рахманинова… Но только не хуже, чем это делает Саська”. Мне, конечно, отрадно было об этом узнать, хотя исполнителем я была “несколько” хуже, чем Белла Давидович…

При случае он постоянно просил меня играть Рахмани- нова. И я играла… С особенным настроением – “Элегию”…

На Мишиных похоронах исполняли Рахманинова, и мне казалось, что земля уходит у меня из-под ног… Эта музыка звучит в течение всей моей жизни и, как мне кажется сего- дня, является Мишиным и моим божественным и прекрас- ным роком…

У Миши была феноменальная память. Мы с ним иногда соревновались. У меня тоже была прекрасная память, актер- ская профессиональная память. Я могла прочитать незнакомое стихотворение, закрыть книгу и выпалить его наизусть. Миша тоже брал незнакомое стихотворение, но если на развороте таких стихотворений было три, он запоминал сразу все три… Он за ночь мог “проглотить” целую книгу, а иногда и две, хотя никакими специальными методами быстрого чтения, разумеется, не владел.

Безусловно, во всем, что он делал, была артистичность… Мы никогда на эту тему с ним не говорили, но мне кажется, что где-то в глубине души он хотел бы быть артистом, покорителем зрительских сердец, хозяином зрительного зала. Он невероятно любил аудиторию, он преображался, когда видел, что его слушают, что ловят каждое его слово, и зачастую он ненавязчиво,, по-талевски тактично, но тем не менее нет- нет да и подкидывал некий подтекст, прекрасно понимая, что играет на публику… Даже не играет, а подыгрывает, сам получая удовольствие от того, что попал в точку и вызвал ответную реакцию…

Мишин ритм жизни был для меня абсолютно непосиль- ным, я его не выдерживала. Если пыталась за ним поспевать, у меня все валилось из рук: забывала самые простые вещи, могла юбку надеть наизнанку, туфли поставить так, что потом не найдешь… Миша всего этого не замечал, а тактичный Роберт незаметно появлялся рядом и тихо говорил, как бы и не мне, а в пустоту, глядя в окно: “Саллинька, ты надела юбку швами наружу. Если так модно, то считай, что я ничего не говорил…” В эти моменты я себе очень не нравилась. Дело кончалось чудовищной мигренью, которая, кстати, продолжает мучать меня по сей день… В общем, я за Мишей не поспевала. Я только дивилась его бешеной энергии и тогда, когда он был молодым, и тогда, когда ему было пятьдесят и в его организме не было ни одного живого места…

Необычайной мощности талант Таля с наибольшей силой проявлял себя в его глазах, в его взляде.

Особенно отчетливо это обнаруживалось, когда весь он погружался в шахматное творчество.

Многие – и участники турниров, и болельщики, – когда Таль демоническим взглядом окидывал шахматную доску, ощущали, как под его взглядом свои фигуры будто физически заряжались его энергией, а если взгляд Таля испепелял фигуру противника, то казалось, что та наяву, вот-вот разом вспыхнет…

Период подготовки к первому матчу с Ботвинником ос- тался в моей памяти как какой-то бесконечный день в клу- бах табачного дыма, сквозь который прослеживались два силуэта, непрерывно передвигающие фигуры на шахматной доске и время от времени делающие пометки в тетради. Я ложилась спать, а Миша с Кобленцем продолжали двигать деревянные фигурки. Я вставала, а они сидели в тех же позах и двигали деревянные фигурки… Миша – небритый, неумытый, непричесанный, уже тогда с неизменным “Кентом” в зубах, и Кобленц – подтянутый, аккуратно одетый, совершенно европейского вида (когда он успевал одеваться, бриться, до сих пор ума не приложу!).

Каюсь, курить Мишу “научила” я. Раньше он не выносил табачного дыма и выгонял из комнаты Роберта, если тот при нем закуривал (а курил Роберт очень много). А я начала курить “по необходимости”. Моя героиня в какой-то современной пьесе по роли должна была курить. Я вынуждена была “репетировать” курение и однажды, затянувшись на сцене как следует, почувствовала сильное головокружение, “поплыла” и почти свалилась в оркестровую яму… Но постепенно привыкла, очень много курила и даже сейчас позволяю себе эту “роскошь”, но только перед сном. Миша не захотел от меня отставать и тоже пристрастился… В конце концов зажигалка стала ему необходимой только для того, чтобы закурить первую сигарету – все остальные он прикуривал одну от другой…

Я не очень влезала в детали предстоящего матча, потому что все равно ничего бы не поняла, но в разговорах слышала о каких-то условиях, которые вроде бы выставлял Ботвинник… Миша к этим разговорам относился иронично, с позиции непременного победителя, принимающего любые условия, и однажды заметил: “Даже если Михаил Моисеевич предложит самый экстравагантный вариант, я соглашусь. Во-первых, потому, что это Ботвинник, а во-вторых, потому что я все равно его сокрушу…”

На матч в Москву мы приехали всей семьей и поселились в гостинице “Москва”. Во время матча я столкнулась с про- блемой, которой раньше не придавала особого значения: подсунули нам под дверь какой-то гадкий стишок, где