Иностранный легион - Сергей Балмасов

Так же, как и во Франции, их обвинили в том, что они пошли на войну есть английский хлеб, несмотря на то что среди ангажировавшихся были, с одной стороны, люди весьма состоятельные, а с другой — студенты, записавшиеся исключительно по идейным соображениям: «Палестина! — это были наши идеалы, и за них мы пошли биться…» Ощущение какой-то глубокой, совершенной по отношению к ним несправедливости усилилось еще и благодаря тому, что в это время произошла страшная битва при Каранси,[187] в которой погибло столько добровольцев. Когда стало известным, что готовится атака, вызвались идти впереди четыре батальона русско-польских волонтеров, из которых 80 % наличного состава было перебито или выбыло из строя. Среди них громадный процент пал на русских и поляков. Я привожу целиком письмо одного легионера, написанное 15 мая 1915 г., т. е. немедленно вслед за атакой. Оно не нуждается в комментариях. «Вчера получил твое письмо и открытку, но не был в состоянии даже их прочесть — проспал всю ночь, как убитый. Сегодня утром, проснувшись, — кровавый кошмар прошел — опомнился: думаю обо всем пережитом за последние пять дней; душа начинает успокаиваться, прочел твои письма. Уже за несколько дней раньше мы знали, что наши четыре батальона волонтеров первыми выступают в бой. В последний день мы были готовы. В субботу вечером мы ушли занимать позицию в 1-й линии. В 7 часов утра, в воскресенье 9 мая, заговорила наша артиллерия, несколько сотен пушек били с 3 до 10 часов, и вдруг замолкла. Наши четыре батальона вдруг выскочили из траншей и бросились к немецким траншеям. Их пулеметы и артиллерия осыпали нас огнем, но через 10 минут мы уже были в их траншеях. Тут я видел сотни бледных людей, бросивших ружья на землю. Они кричали: «Друзья, друзья, не убивайте нас!» Мы перескочили через их траншею и мчались дальше, к следующей. На нас все сыпался огонь. Мы достигли 2-й траншеи и, не останавливаясь, бросились к 3-й, т. к. их было всего 3 линии. Но из 3-й они уже не стреляли, а сотнями выскакивали и бросались удирать. А мы гнали их и осыпали градом пуль. Я видел, как они падают убитые, словно мухи — поле было усеяно трупами. Я как-то два раза упал, зацепившись за них, но каждый раз поднимался и бежал дальше. Наскочил на одного немецкого офицера, лейтенанта, раненого, который держал в руке револьвер и продолжал стрелять по нас. Я только успел ударить его ружьем по голове, вырвать у него револьвер и сам упал без чувств — больше не было сил бежать. Так я лежал пару минут. Один товарищ хотел перевернуть меня, посмотреть, жив ли я. Открыв глаза, я увидел впереди меня, как наши продолжают сражаться уже около одного большого городка, где немцы укрепились. Я первый раз оглянулся назад, опомнившись, и бросился к городку. Через час нами была взята половина этого городка, несколько пушек, больше тысячи пленных: они выскакивали из окопов, из погребов и отдали нам в руки этот городок, Каренси. А направо наши также сражались, и уже был взят второй городок, Нейвилль. На помощь нам пришли зуавы и тирайеры. Все это продолжалось полтора часа, мы прошли 5 километров в глубину и 7 в ширину. Легионеры рвутся дальше, но возможности этого сделать не было, т. к. наши соседи по правой и левой стороне продвинулись всего на 2 километра, и мы очутились в огне с трех сторон. Офицеры наши почти все пали, полная анархия. Мы начали укрепляться и ждать немецкой контратаки. Все принялись за работу, копают ямы, где бы можно было укрыться от снарядов. Наступает ночь. У кого чего нет, то снимают с мертвых или раненых. В 8 часов вечера немцы нам устраивают концерт шрапнелью, снаряды крупного калибра сыпались на нас, как дождь, но из нас никто не тронулся с места. Это продолжалось 2 часа — с 8 до 10. Пушки замолкли, а их пехота двинулась на нас густыми цепями, но мы открыли такой огонь, что они бросились обратно и оставили на поле боя сотни убитых и раненых. Всю ночь мы продолжали стрелять, ружья наши были красными. К утру немцы опять атаковали нас, но каждый раз бывали отбиты. Так тянулось 9, 10, 11 и 12 числа. Я кушал траву, думая, что умру от жажды. Но 12-го ночью нас заменили другие войска, и мы были убраны с поля битвы. Вот когда я вернулся обратно, то увидел сотни мертвых немцев, но и немало наших тоже, нас осталась половина, но 80 % потерь легионеров приходилось на раненых. Теперь мы находимся в 15 километрах от поля битвы. Вчера увидел газету от 14-го числа, и там имеется статья о нашем бое и сказано, что за 7 месяцев битвы ни немецкая, ни французская армии не показали такого жестокого боя, подобно тому, как бились четыре наших батальона. Но не говорят, что это были мы, волонтеры! Сегодня у нас был генерал и поздравлял нас от имени Жоффра и военного министра… В другой раз напишу о более глубоких переживаниях. На 4-й день, когда я вернулся с поля битвы, встретился с легионером С. Я думал, что он убит, то же самое он думал обо мне. Мы теперь вместе и делимся всем пережитым».[188] Большевики вскоре после этого написали относительно такого письма: «От редакции. Мы приводим в качестве документа письмо о знаменитой атаке у Каренси и Невилля, где 80 % наличного состава атакующих были перебиты и выбыли из строя. В первую голову вызвались добровольно идти в атаку четыре батальона русско-польских волонтеров. Нужно ли говорить о том, что огромное большинство из них погибло в этом бою! Настоящее письмо, написанное частному лицу, — не только живая, кричащая иллюстрация безобразия и ужаса братоубийственной свалки, но и иллюстрация боевого азарта, за который французская военщина заплатила тем же русско-польским волонтерам у Каренси расстрелом их 9 товарищей. Мы приводим его, не меняя стиль».[189] Данные о событиях, связанных с расстрелом русских волонтеров, несмотря на устроенную французскими властями пелену секретности, все же просочились не только с фронта в массы, но и достигли представителей высших органов власти Франции. Об этом свидетельствует изложенный ниже документ. «Доклад социалистической фракции палаты депутатов Франции от эмигрантского комитета «Моральное давление», производимое сейчас полицейскими комиссарами по распоряжению правительства в Париже и в провинции над русскими, польскими и еврейскими эмигрантами, сильно взволновало их колонию. В некоторых кварталах это давление принимает необычайно энергичную и грубую форму, главным образом, по отношению к рабочим и вообще, к бедному люду. Комиссары предоставили выбор между возвращением в Россию для отбывания воинской повинности и записью добровольцами в Иностранный легион, уклонявшимся угрожали выселением в концентрационные лагеря или вне пределов укрепленной области Парижа. Подобные меры сеют панику среди лиц, являющихся жертвами политических, религиозных и национальных гонений в России. Они не могут возвратиться в страну, в которой их ждет тюрьма, каторга и погромы. Прелести русского режима образуют непреодолимое препятствие возвращению на Родину тех, кто эту Родину покинул под угрозой бесчисленных и для французских граждан непостижимых преследований. Настаивать на возвращении в Россию русских эмигрантов — значит, служить делу ярых реакционеров, тюремщиков и зачинщиков погромов. Мы уверены, что Французская социалистическая партия со всей энергией воспротивится этому незаконному давлению, являющейся мерой антидемократической и антиконституционной, посягающему на священное право убежища и создающему опасный прецедент. С другой стороны, никто не имеет права под угрозой заставлять кого бы то ни было записываться добровольцем во французскую армию. Обязательное добровольчество есть такая явная нелепость, что нам незачем долго останавливаться на этом пункте. Мы не отрицаем, что французское правительство вправе вести пропаганду добровольчества всеми законными и имеющимися в его распоряжении способами, но его агенты перешли всякие границы. Они взялись за дело так усердно, что сотни русских, еврейских и польских бедняков, устрашенные их угрозами, спешно ликвидируют в разорительных условиях свои дела и готовятся покинуть Францию. Множество рабочих, и среди них такие, которые заняты на оружейных заводах, увольняются под предлогом, что они, дескать, подлежат воинской повинности. Таков один из первых результатов «морального давления», и мы весьма сомневаемся в том, что он выгоден французскому народу, одновременно с точки зрения его морального престижа и для его материальных интересов. Необходимо отметить еще следующее: даже добровольная служба во французской армии не может помешать французскому правительству рассматривать русских волонтеров как уклоняющихся от воинской повинности. Согласно официальному сообщению русского посольства в Париже русские подданные, поступившие в качестве волонтеров во французскую армию, этим самым еще не освобождаются от военной службы в России. Правда, военному министру предоставляется освобождать от службы отдельных волонтеров французской армии, но в каждом случае он должен испрашивать об этом мнение министра внутренних дел, иначе говоря, департамента полиции. А последний никогда не даст благоприятного отзыва ни о революционерах, ни о евреях. Сверх того, особенности обращения, или же, скажем точнее, плохое обращение с русскими, польскими и еврейскими волонтерами в Иностранном легионе, нравственные мучения, претерпеваемые ими, и, наконец, драма, недавно разыгравшаяся в окрестностях Арраса, где 9 волонтеров подверглись расстрелу и многие другие были присуждены к каторжным работам, — все это не может поддерживать энтузиазма и способствовать дальнейшему зачислению добровольцев во французскую армию. Во всяком случае, ничто не в силах принудить людей к добровольчеству, которое ведь уже по своему названию добровольный акт. Всякое моральное давление, за которым следует угроза, недопустимо. Давление, сопровождаемое мерами принуждения, перестает быть моральным и становится материальным, почти физическим. Большому количеству русских эмигрантов в комиссариатах заявляли, что будут приняты репрессивные меры против тех, которые отказываются служить в русской или французской армиях. Правда, их не выселили в концентрационные лагеря, как это утверждали некоторые комиссары, удовольствовавшиеся их высылкой из пределов защищенной области Парижа, но от этого положение нисколько не улучшается. Напротив, в концентрационных лагерях правительство или муниципалитет были бы вынуждены снабжать пищей и кровом неимущих эмигрантов, между тем, как во всяком обыкновенном городке вне пределов защищенной области Парижа, эти люди умирали бы с голоду. Население провинции смотрело бы на таких беженцев, как на подозрительных иностранцев, и относилось бы к ним со все более растущей неприязнью. И, в конечном счете, такое распространение по всей Франции заразной антисемитской агитации — ибо большинство эмигрантов — евреи — было бы только на руку французским реакционерам. Мы думаем, что результат был бы довольно жалкий, и из-за него, во всяком случае, не стоило бы сеять панику в среде тысяч мирных эмигрантов, разорять многочисленные семьи и парализовывать, лишая их рабочих рук, большое количество фабрик и мастерских платья, шапочных, обувных и меховых. Мы полагаем также, что те эмигранты, которые будут искать в Америке или в других странах приют от «нравственного давления», не унесут с собой хороших воспоминаний; а нравственный престиж Франции от этого нисколько не выиграет на глазах цивилизованного мира. Мы убеждены, на основании всех этих доводов, что республиканская Франция в такое тягостное время откажется санкционировать столь жестокое посягательство на право убежища и на традиции гостеприимства, создавшего ей в среде изгнанников верных друзей. Мы верим, что Французская социалистическая партия сделает все возможное для того, чтобы положить конец незаконным и антиконституционным мерам, которые были приняты во Франции по отношению к русским эмигрантам. Париж, 25 июня 1915 г.» Надо отметить, что в приложении к этому докладу его авторами были приведены ряд фактов насилия и угроз со стороны комиссаров Франции по адресу вызываемых в участок русскоязычных эмигрантов. Большевики так прокомментировали этот доклад: «От редакции. Почти одновременно с драмой в Каренси французское республиканское правительство предприняло кампанию против русской эмиграции, обвиненной русским посольством поголовно в дезертирстве. Комиссарам полиции было предписано оказать «моральное давление» на русских подданных, проживающих в Париже, и побудить их или к возвращению в Россию, или к немедленному вступлению в Иностранный легион. В ответ на эту кампанию был создан для обороны Эмигрантский комитет, обратившийся к социалистической фракции палаты депутатов с докладной запиской, не допущенной французскими властями к опубликованию».[190] Данная статья была составлена от имени русских «интернационалистов» — большевиков и незначительной части эсеров и меньшевиков, последние из которых, вопреки мнению большинства своих партийных организаций, солидаризировались с пораженческими позициями Ленина и K°. Из этой статьи видно, что лидеры большевизма пытаются в своих узкопартийных целях использовать волонтерскую трагедию. Этот документ был составлен в виде докладной записки депутатами Французской социалистической партии. «Да здравствует Франция!»[191] С этим криком умерли на севере Франции 9 русских волонтеров. Они умерли не под германскими пулями. Их расстреляли французские парии — африканские солдаты. За что их убили? Они не хотели дальше служить в Иностранном легионе; они заявили, что предпочитают умереть, но не возвращаться в строй этих дисциплинарных рот, где в течение долгих месяцев они подвергались пыткам наглых оскорблений, открытого подозрения двинувших их на «защиту республики» чувств. Они не хотели больше слышать речей о солдатском пайке, в погоне за которым они будто бы пошли в волонтеры; не хотели подвергаться исключительному режиму штрафных. Когда в августе 1914 г. они предложили свою жизнь республике, социалистическая фракция ручалась перед ними, что они пойдут служить в регулярные полки французской армии. И сколько раз с тех пор они умоляли французские власти дать им равенство в смерти с французскими гражданами, не держать их в исключительном режиме Иностранного, прославившегося на весь мир безобразием своих порядков, легиона! Не был услышан их призыв. И вот наконец они возмутились. После 9 месяцев боевой службы они отказались наконец идти в бой, пока им не будет официального обещания перевести их во французские полки. В этом было все их преступление. И за это 18 человек было приговорено к каторге и 9 человек — расстреляно. «Странные эти люди, русские! — отозвался о них их корпусной командир. — Храбро сражались с немцами, храбро умирали под французскими пулями и, умирая, кричали «Да здравствует Франция!». Да странные люди! Современная Франция — Франция демократии, сломившая спинной хребет монархии, вырвавшая Дрейфуса из когтей военной камарильи, бурно протестовавшей против убийц Феррера, 200-тысячным строем провожавшей в Париже труп Эрну, жертвы «африканских батальонов»… Но в то же время — Франция затаенной, широко расползшейся реакции, биржевых спекуляций, грандиозных «панам», торжествующего Бириби, военных судов, военных застенков, всесильной полиции «нравов». Франция — страна демократии, но демократии, бессильной навязать правительству свою мирную программу, бессильная противостоять политике колониальных авантюр, бессильная принудить страну следовать совету Жореса — разорвать рабскую цепь, связующую ее с очагом реакции, с Россией кнута и виселицы, тюрьм и погромов, с Россией, втянувшей ее, по предвидению великого трибуна, в теперешнюю войну. Современная Франция, ведущая войну методами, достойными злейших из реакционных стран, воскресившая законы монархии, чтобы усилить власть своего правительства, сдавшаяся на милость злейшим реакционерам, не смеющим протянуть руку к полным кассам богатых, но грабящих жизнь и достояние трудящихся масс! Этой ли Франции, представленной военным судом, их приговорившим к смерти, и чернокожими солдатами, их расстреливавшими, этой ли Франции расстреливаемые волонтеры «демократии» крикнули свое: «Да здравствует Франция?» Болезненный, предсмертный их крик был кличем, призывом к той демократии, которая в громадном большинстве своем изменила своему знамени, которая, в меньшей части своей, слишком слаба еще, чтобы поднять это призывное знамя над кровавым кошмаром войны. Та Франция, за которую вы пошли умирать, заблудшие братья, которой, умирая, кричали вы привет, та Франция не родилась еще. И она родится не из этой войны, войны наций, не на этих трупах она расцветет. Франция, объятая чистым пламенем новой, подлинной Великой Революции, свободная Франция, братски слитая со свободной Германией, со свободной, умершие братья, Россией, братски слитой со всем освободившимся от всякого гнета человечеством, свободная Франция встанет из борьбы с ее темными силами, вызвавшими эту войну, и из победы рабочих в этой войне».[192] Нижеизложенный документ является статьей, опубликованной в газете «Бернер Тагвоч» № 152 под псевдонимом «Парабеллум», также принадлежит перу большевиков, пользующихся удобным случаем, чтобы метнуть стрелы в своих ранее близких им по духу товарищей из лагеря французских социалистов. «Как только была объявлена война, тысячи русских, поляков и евреев вступили во французскую армию. Подданные деспотичного государства, из когтей которого многим из них удалось вырваться, они шли проливать свою кровь за французскую демократию. Сыны наций, все существование которых было одним сплошным мучением, они надеялись ценой своих костей, сложенных на полях Франции, купить свободу и для своей Родины. Ведь не могла же демократическая Франция освободить мир от прусского милитаризма, не содействуя при этом внутреннему освобождению России! Бок о бок шли они вместе с французскими солдатами бороться против немецкого милитаризма. Их трупы гниют в Эльзас-Лотарингии, их много легло на Марне, где груда человеческих тел задержала наступление немецкой лавины. Французская пресса рассказывала миру об иностранцах, добровольно умиравших за свободу Франции. Она видела в этом доказательство великой миссии Франции, несущей освобождение народам. Газеты «Юманите» и «Ла Гуерре Социале» вербовали русских и польских товарищей в ряды французской армии, а Вальян благословлял волонтеров. Когда все это было? В старое легендарное время, в августе и сентябре 1914 г. Теперь у нас июль 1915 г. Из тех русских, польских и еврейских волонтеров, которые 10 месяцев тому назад пошли на поля сражений, сотни уже пали. Среди них много наших товарищей. Но от одного из тех, кого пуля еще пощадила, русские товарищи получили письмо от 23 июня, которое мы не можем скрыть от французской социал-демократии: «Дорогой товарищ, кровь и трупный запах наполняют воздух. Кровь льется, и люди падают, как от немецких, так и от французских пуль. Во многих французских полках уже заявляют протесты и проявляется революционное недовольство. А с нашим Легионом дело обстоит совсем печально. Обстоятельства создались совершенно невыносимые. У каждой землянки находится сторожевой с заряженным ружьем, и без ведома капрала даже «до ветру» выйти нельзя. Это еще гораздо страшнее, чем быть военнопленным, ибо тех не ожидает, по крайней мере, каждую минуту на каждом шагу смерть. Несколько дней тому назад в моем бывшем батальоне 40 человек отказались служить в Иностранном легионе. Позавчера военным судом 27 из них были осуждены к каторжным работам от 5 до 10 лет каждый, 9 были приговорены к смертной казни, из них 7 — мне знакомых, русских. Вчера после обеда их убили черные африканские войска. За что и почему? Сегодня же нам офицер читал в рапорте их имена и наказания со сладкой улыбкой на губах и в заключение сказал: «Остерегайтесь!» Скажи, какое может быть желание служить какому-то патриотизму… Одним словом, положение невыносимое… Распространите это известие по всей колонии…» Содержание этого письма подтверждается из сотен других источников. С людьми, которые шли умирать за демократию, обращаются, как с авантюристами и наемными мошенниками, и, когда они, выведенные из себя, пытаются робко протестовать, Франция платит им в знак благодарности свинцом. Ни «Гуерре Социале», ни «Нашему Слову», пытающимся предать гласности эти факты, не было позволено цензурой их коснуться. А между тем французское правительство позволяет расстреливать наших русских, польских, еврейских и чешских товарищей, которых 10-месячное пребывание в армии убедило наконец в том, что им приходится умирать не за демократию, а за французский капитал. К нам доносятся их раздирающие душу крики о помощи. Увы! Помочь им мы бессильны. Мы можем только высоко поднять их окровавленные тела, чтобы их видел международный и французский пролетариат, чтобы их видели социалистические министры Франции Жюль Гед, Марсель Самба, Альбер Тома. Жюль Гед, Марсель Самба, Альбер Тома! Мы не хотим обвинить вас в том, что пущенная вами в обиход освободительная легенда пригнала в ряды волонтеров этих несчастных людей. Вы сами принесли в жертву этой легенде ваши души, а Вы, Жюль Гед, и Ваше историческое имя. Принося жертвы сами, вы вправе были требовать жертв и от других. Теперь перед вами стоят мертвецы, своим мученичеством павшие за французский капитализм. И если вы, Жюль Гед, Марсель Самба, Альбер Тома, подымете ваш голос против этого убийства, спросите тогда у своей совести, не представляют ли французские рабочие, которые умирают «за Францию», большой Иностранный легион, гибнущий за чужое дело и сознающий все яснее эту трагедию? И если в вашей совести мелькнет это сознание и встанет вопрос: «Да как мы можем протестовать из-за 9 русских, если…» Тогда лучше не протестуйте, а сбросьте цепи, приковавшие вас к колеснице буржуазии, — начните борьбу! Как когда-то Жюль Гед! И если вы этого не сделаете, не поможет вам и ваш протест. Тогда перед судом истории вы должны будете дать ответ: «За что призывали вы умирать наших товарищей?»[193] «Для тех, кто близко стоял к добровольческому движению, вскоре стало совершенно ясно, что на французском фронте дело так просто не обойдется, что катастрофа — неминуема, и что последствия ее могут быть очень серьезными. Письма с фронта становились все более тяжкими. Тревога росла. Жутко прозвучал выстрел одного товарища, который приставил дуло своего ружья к виску, ногой спустил курок и покончил с собой.