Иностранный легион - Сергей Балмасов

К волонтерской трагедии

Предложенный ниже вниманию читателей материал, подготовленный представителями социалистических партий России за границей, относится к той кровавой драме, которая разыгралась возле Каранси. Он «не мог быть опубликован в русской социалистической прессе в Париже из-за жесткой цензуры, не позволяющей ей поднять хоть немного завесу над тем, о чем шепотом говорят во всех уголках Франции. А между тем этот материал, характеризующий одну из самых скорбных страниц эпохи нынешнего распада, глубокого презрения к человеческой жизни и полной деморализации официального социализма, заслуживает того, чтобы он не исчез бесследно в редакционных корзинах и карманах отдельных лиц. Он должен быть вынесен на суд тех, кто не потерял ни головы, ни совести, ни чести даже в эти ужасные дни. Мы считаем лишним делать какие бы то ни было политические выводы, ибо этот материал слишком красноречив и не требует особенных комментариев. Мы хотим лишь напомнить в этой небольшой заметке читателям фактическую сторону волонтерской трагедии. В августе 1914 г. Французской Республике грозила опасность. Тот, кто пережил эти дни во Франции, знает, что представлял собой Париж в первых числах августа 1914 г. Вся жизнь остановилась в один день: стояли фабрики, заводы, закрылись магазины; тысячи людей очутились без заработка, жили, неуверенные в завтрашнем дне. Все сообщения были прерваны. Париж, этот узловой нерв торговой, промышленной и культурной жизни, оказался вдруг сразу отрезанным от всего мира. Почти все мужское население было призвано под ружье. В городе остались лишь старики, женщины, дети и немощные. Кругом царило настроение, граничащее с отчаянием. И среди этого населения, жившего своим огромным безмерным бедствием, очутилась, точно выкинутая тонущим «Титаником», окруженная со всех сторон ползущей кровавой стихией, многочисленная русская эмиграция. Отрезанная от России, потерявшая заработок, не имеющая никаких гражданских и политических прав в той стране, где ее застала война, она должна была себя почувствовать непрошеным гостем, пребывание которого только в тягость хозяевам, «лишним ртом», объедающим хворых, малых и слабых, которых оставила позади себя война. И это положение ей дали сейчас же почувствовать. В первые же дни войны на тех предприятиях, где работали иностранцы, начались расчеты русских, обвиненных поголовно русским посольством и реакционной печатью в дезертирстве. Французские предприниматели скверно разбирались в тонкостях русского устава о воинской повинности, они считались лишь с голым фактом пребывания на французской территории подданных одной из воюющих союзных держав, способных носить оружие. Вместе с тем в районах Монмартра и Бастилии, где было скучено еврейское население, мелкие лавочники, ремесленники, распространялись неведомо кем пущенные слухи о готовящемся против русских евреев погроме, если они не вступят немедленно в ряды армии. Разгром лавок фирмы «Магги» только способствовал усилению этого тревожного настроения. Приведенные в отчаяние, французские женщины подозрительно оглядывали каждого проходящего мужчину, видя в нем дезертира, желающего увернуться от налога кровью за счет их мужей, братьев и отцов. В некоторых кварталах были случаи откровенного нападения. Так, в районе Левалоиз Перрет толпа женщин накинулась на русского рабочего с криками: «А, негодяй, ты прохлаждаешься здесь, когда наши все ушли умирать за твою страну и твоего царя, который навязал Франции войну», и только вмешательство полиции спасло случайного прохожего от ярости толпы. Положение русских в домах стало невозможным. Окруженные недоверием всех других жильцов, постоянно и назойливо опрашивающих их о времени отправления их в армию, русские эмигранты чувствовали себя на положении травимых волков. К этому моральному давлению скоро присоединилось прямое полицейское давление. Во второй половине августа 1914 г. на вокзале Святого Лазаря был арестован видный политический эмигрант П., который не мог предъявить по требованию комиссара бумаг, освобождающих его от воинской повинности. Факт ареста с быстротой молнии облетел еврейские кварталы и создал почву для новых слухов о решении французского правительства выдать русских эмигрантов России. Что должна была делать в таких условиях многочисленная «неполитическая» эмиграция? Она кинулась сначала в русское посольство. Но здесь ее на дверях ждало объявление в духе «великой освободительной войны»: «Вход разрешается только лицам неиудейского вероисповедания. Лица иудейского вероисповедания должны обращаться туда-то»… Но и в «иудейском» и в «неиудейском» отделениях русского посольства одинаково давали один и тот же неизменный ответ: «поступайте в армию» и рекомендовали адресоваться к военному атташе, полковнику Ознобишину, который любезно согласился «урегулировать положение». И тут же появились какие-то подозрительные агитаторы, вроде, например, некоего «шефа русских и еврейских дезертиров», инженера Вейсблата, которые подогревали толпу, устраивали шествия с национальными русским знаменами, пели гимны, произносили зажигательные речи, писали в редакцию «Гуерре Социале» благодарственные письма русскому правительству за «истинно честное отношение, проявленное к лицам иудейского и неиудейского вероисповедания, и которые, конечно, выполнив свою миссию, продолжают пребывать и поныне в тылу. К концу августа русское население в Париже дало, при содействии русского правительства, несколько тысяч волонтеров, шедших защищать французскую демократию и республику от немецкого варварства и абсолютизма. Но в Париже была и другая часть населения, воспитанная в других политических традициях. Между ней и русским посольством лежала непроходимая пропасть. Эта часть населения умела плыть против стихии, ей не страшно было разжигаемое человеконенавистничество, ибо она не раз смотрела в лицо смерти. Мы говорим о русской политической эмиграции, пережившей в августе 1914 г. страшные дни душевного и идейного надлома. Эти «чужеземцы» были тесно связаны с социализмом той страны, где они жили; они привыкли верить в моральную силу французской секции Интернационала, в авторитет таких вождей с незапятнанной репутацией, как Жорес, Вальян, Гед, Самба… Жорес был убит, и у его гроба Французская социалистическая партия и Конфедерация труда взяли на себя торжественное обязательство защищать европейский социализм и европейскую демократию от прусского юнкера. На историческом заседании 2 августа 1914 г. в зале Ваграм Вальян и Самба заклинали прибежавших услышать в трагическую минуту голос партии рабочих — «Защитить отчизну и руспублику!». И в ту же ночь поезда увозили на восток и на север тысячи парижских пролетариев, членов синдикатов, партии, с именами которых во Франции было связано рабочее движение. От их имени у катафалка, где лежало тело Жореса, при плаче многотысячной толпы, сам плача, Жуо клялся, что это будет «последняя война» во имя справедливости и братства народов. И с этого собрания, с этих похорон, русские политические эмигранты ушли с сознанием, что санкция на войну дана, что другого исхода для тех, кто не хочет оставаться равнодушным к народному бедствию, нет, конечно, теперь, когда окристаллизировались течения в социализме, когда интернационалистическая критика пробила глубокие бреши в мифологии последней войны, с вершины бесстрастного холодного теоретического анализа, многим непонятен ни этот выход из тупика, ни это психологическое настроение, но нужно было жить в Париже в эти минуты, чтобы видеть, какую мучительную душевную драму переживает в эти дни политическая эмиграция, чтобы понять, что вопрос о волонтерстве был «вопросом не теоретических дебатов, а вопросом больной совести», страдающей страданиями такого народа, среди которого жила эта эмиграция, жаждущая принять на себя удар, упавший на головы других. «Как хотите вы, чтобы я остался здесь, — говорил в эти дни один организованный член синдиката шоферов. — Я — член синдикального совета, нас было там человек 10, 8 находятся на фронте, в Париже остался я и один старик. Мое положение — невыносимое». Психологически многие разрешили вопрос о волонтерстве положительно, так же, как они разрешили бы вопрос о безнадежном тюремном бунте, протестовать против которого уже поздно и в котором приходится принять участие из солидарности, ибо совесть не мирится ни с пассивностью, ни с выжиданием. Но если эта разбереженная совесть еще колебалась перед трагической дилеммой — брать или не брать ружье, то именно на ту чашу весов, где лежало ружье, упало тяжелой гирей слово авторитетного основателя русской социал-демократии Плеханова. «Товарищи, — говорил Плеханов собравшимся записываться в волонтеры представителям эмигрантской молодежи, — если бы я был помоложе, я сам бы взял ружье, — знайте, что вы идете бороться за правое и хорошее дело»… Социал-патриотические «Юманите» и «Гуерре Социале» благословили русских волонтеров, а экспансивный Эрве призвал парижское население усыпать перед ними улицу цветами. И перед теми, у кого еще в душе копошились какие-либо сомнения, представитель партии социалистов-революционеров в Международном социалистическом бюро, Рубанович, брал перед лицом Интернационала торжественное обещание на страницах «Юманите», что ни одна капля русских социалистов не будет пролита за дело русской реакции. Так, при посредничестве социалистической парламентской фракции, при активном содействии шефа канцелярии, министра без портфеля Жюля Геда, и издателя газеты для немецких пленных «Цайтунг гварде дойче кригсге фан генен», ныне благополучно здравствующего Шарля Дюма, был конституирован волонтерский отряд из русских социалистов, которому даже не позволили назваться «социалистическим отрядом», а только лояльно, по-республикански, дали возможность именоваться «ротой русских республиканцев». На товарном вокзале в Иври, в предместье Парижа, 26 августа 1914 г. русская колония провожала «свою роту русских республиканцев». Это были проводы, похожие на похороны. Самыми бодрыми были отъезжающие на линию огня, в публике только плакали… Но плакать, предаваться печали уже было не время. После страшного боя у Шарлеруа немецкие войска двинулись густыми колоннами к Парижу. Город охватила еще небывалая паника. Вокзалы были переполнены беженцами. Вся буржуазия первой покинула Париж, в нем осталась лишь одна беднота, которой не к кому и незачем было бежать. Правительство переехало в Бордо, за ним поспешили и чины посольства, передавшие «защиту русских интересов» испанскому консулу. В первых числах сентября 1914 г. на улицах появился приказ военного губернатора Парижа Галлиени, заявившего о порученной ему защите Парижа и о своей готовности выполнить это поручение «биться до конца». Этот приказ, обращенный к парижанам, был прямым приглашением и советом гражданскому населению покинуть готовый к осаде город. «Капитан Галлиени, — писал в это время Эрве, — взорвет скорее порученный ему корабль, чем сдаст его врагу. Но капитан Галлиени должен позаботиться, чтобы женщины и дети покинули этот корабль и были первыми спущены на шлюпках в море». Русская эмиграция также в большинстве поспешила сесть на эти «шлюпки», которые увозили «бесполезные рты» за пределы боевой линии. Было ясно, что те, кто остается в Париже с его боевым экипажем, с его пассажирами 3-го класса, позабытые спасательными шлюпками, не смогут быть только зрителями в той отчаянной, не на жизнь, а на смерть борьбе, к которой готовился Париж в первых числах сентября 1914 г. Оборона Парижа, оборона того населения, которое фактически ждало и мирилось со всеми ужасами неизбежной осады, тех рабочих детей, которые играли на улицах под пролетавшими над городом блиндированными аэропланами, — вот что толкнуло многих эмигрантов записаться в армию уже в тот момент, когда крепостные форты Парижа салютовали перед появившейся у Мо армией генерала Клюка. Вторая волна волонтерства пригнала новые эмигрантские кадры в рекрутские бюро, пригнала тех, кому природная щепетильность мешала занять места на «шлюпках», предназначенных для женщин и детей. Такова в кратких и беглых чертах история русского волонтерства во Франции, история правдивая, бесстрастно излагающая факты. И если бы год тому назад кто-нибудь сказал, что эпилогом русского волонтерства будет эта драма у Каранси, где пули африканских «дикарей» пронижут тех, кто шел «бороться за цивилизацию», «против варварства», «чей путь усеян цветами», превратится в тот крестный путь, который прошли русские волонтеры в Иностранном легионе за эти месяцы войны! Но разве этого нельзя было предвидеть? Нынешняя война ведется не только за другие цели, чем те, которые ставили себе охваченные энтузиазмом русские политические эмигранты, но она ведется и иными, антидемократическими средствами. Она ведется при помощи старого милитаристского аппарата, являющегося школой порока и преступления, против которого вчера еще боролись миллионы сознательных пролетариев мира. Каждый винтик в этом аппарате должен функционировать как целое, механически и безвольно. Тот, кто вступил туда, не может остановиться на полдороге, не может ограничиться «защитой Парижа» или «обороной демократии». Но даже и в этом аппарате Иностранный легион занимает исключительное место. Состоящий из «сорвиголов», преступников, воров, педерастов, развратников, отбросов общества, он прошел специальную военную выучку в Африке. И вот сюда-то, в этот уголовный мир мародеров и искателей приключений, кинули русскую эмиграцию, людей с высоко развитой душевной организацией, пришедших на поля битв из-за идейных побуждений, кинули, вопреки всем обещаниям и декларациям. И уже с первых дней стали приходить письма, одно безотраднее другого… «Никогда я не переживал такие унижения, даже в то время, когда был в Орловской каторге!» — писал, например, в «Гуерре Социале» один из русских легионеров. «Если нас не переведут из этого ада, обезличившего нас, создавшего атмосферу морального самоубийства, дело кончится кровью», — писал в частном письме другой… «Нас попрекают казенным пайком, над нами издеваются, что мы — беглые каторжники, что мы пришли сюда только за тем, чтобы обеспечить наши семейства, которые дохли от голода» — вот основной тон в этих раздирающих душу письмах. С каждым днем нарастали новые конфликты и росло взаимное озлобление. Зимой нынешнего года дело дошло до того, что 42 человека из «республиканского отряда» были пригнаны с передовых позиций в Орлеан, откуда власти намеревались их отправить в виде наказания в Африку. Дело уже тогда пахло кровью… И действительно, 23 июня дело кончилось кровью… Здесь мы могли бы поставить точку. В том огромном океане крови, который затопил собой мир, кроме 9 русских волонтеров, это были 9 маленьких капель, которые завтра забудутся, а сегодня только потревожат покой социалистических депутатов, оставшихся выполнять свой суровый долг в тылу. Но, прежде чем закончить эту заметку, нам хотелось бы знать, не чувствуют ли своей ответственности официальные и неофициальные инспираторы волонтерской кампании, те, кто брал перед Интернационалом торжественные обязательства, те чернильные журналисты, что неистовствовали в своих статьях, та организация литературного «тыла», которая поставляла и поставляет идеологию войны на передовые позиции? Слышали ли они этот задыхающийся крик: «Помогите!», а если слышали, то почему так дипломатически ныне молчат?[194]«Письмо группы волонтеров, адресованное одному видному русскому социалисту 26 июня 1915 г.: «Товарищ! Мы, группа русских волонтеров, обращаемся к Вам, как к человеку, которому интересы наши не чужды, который принимает к сердцу всякую обиду, нанесенную нам, и главное, который за всякую такую обиду имеет мужество потребовать должного объяснения. Вы великолепно знаете, по всей вероятности, историю нашего вступления в «ряды французской армии».[195] Мы пошли в Легион. Трудно передать Вам все то, что мы перестрадали за эти 11 месяцев пребывания в нем. Мы находимся на фронте 9 месяцев, провели всю зимнюю кампанию, переносили голод, холод, всякие другие физические страдания. Все эти невзгоды мы встречали с замечательной стойкостью. Но чего мы пережить не могли и против чего мы часто восставали — это были нравственные страдания. Нас здесь встретили словами: «Вы пришли сюда есть похлебку, вы — дезертиры, поступили в волонтеры, чтобы избежать каторги, которая Вас ждала» — вот образчики тех речей. Насмешки, надругательства, оскорбления самого низкого сорта[196] — вот участь волонтеров вообще и русских — в частности. Да и не могло быть иначе. Все наши начальники — от офицеров включительно до капралов — вышли из дисциплинарных батальонов, привыкшие встречаться с необузданной волей дисциплинарцев. Они-то и решили априори, что имеют дело с каким-то сбродом, и с волонтерами стали обращаться, как с таковым. Такое существование мы влачили целых 11 месяцев, забывая всякие чувства человеческого достоинства, ибо все это мы переносили, редко возражая. Но вот 21 числа сего месяца по новому стилю произошел случай, который заставил нас содрогнуться. Кровь застывает в жилах при одной мысли о той вопиющей несправедливости, вопли о мщении которой доходят до самого неба и свидетелями которой являемся мы. Мы бессильны. Мы ничего не можем сделать. Обращаемся к Вам за помощью. Ночью 17-го числа сего месяца мы, т. е. батальон Р 2-го иностранного полка, прибыли в местечко С., где мы и расположились лагерем, после 20-километрового марша, мы переменяли сектор. На следующий день солдаты, за все эти 9 месяцев редко видевшие какую бы то ни было деревушку, хотели воспользоваться пребыванием в ней и, рассыпавшись по всем улицам этого местечка, устремились за разного рода покупками, за вином, главным образом. Но вдруг выходит приказ, что солдатам запрещается покупать вино и тот, кто будет пойман при этом, будет арестован. Так как такие приказы издавались довольно часто и редко кто на них обращал внимание, то публика и на этот раз это проигнорировала. Вино продолжали продавать, а солдаты — покупать. Но, как это часто бывает, вина, которое продавалось нарасхват, стало скоро не хватать, и оно сделалось даже редким, и вот на улицах стали появляться кто в одиночку, кто парой солдаты с бидонами, разыскивающие этот драгоценный, хоть на минуту отрывающий нас от грустной действительности напиток. Между ищущими вино находились Кононов и Каск, оба — 2-й роты. Оба они были навеселе, но ни в коем случае не пьяны. Доказательством этого служит тот факт, что Кононов, который должен был получить деньги и который имел «мандат», представившись в таком виде лейтенанту с просьбой выдать взаймы немного денег, получил бумажку в 20 франков, коих в пьяном виде не получил бы. С этой-то бумажкой, захватив несколько бидонов, они отправились на розыски. Они хотели наполнить и остальные бидоны. В поисках вина они очутились около караульного помещения. Начальник караула, сержант Баррас, бывший аджудан, разжалованный за побои, которыми он щедро угощал своих подчиненных, находился как раз в соседнем домике с другими сержантами. При звуках рояля он, караульный начальник, и остальные сержанты устроили попойку. Привлеченные звуками рояля, Кононов и Каск приблизились к тому месту. Узнав, что здесь можно достать вина, они попросили наполнить остающиеся порожними бидоны. Но тут выскочил сержант Баррас. Выпив один из полных бидонов, он подзывает 6 человек из караула и велит арестовать Кононова и Каска. Никакие протесты не помогли. Не помогло и сопротивление. Их силой повели в караульное помещение и оставили в садике, находящемся при домике караульного помещения и который был отделен от улицы железной решеткой. Злоба закипела в более впечатлительном Кононове. Он разразился упреками по адресу сержанта Барраса и легионеров вообще. Более рассудительный Каск стал умолять сержанта Барраса отпустить их в роту. Но Баррас об этом и слышать не хотел. Кононов продолжал шуметь. Привлеченные шумом, два его товарища из того же русского взвода, Киреев и Элефант, приблизились к решетке и спросили, в чем дело. Без всяких разговоров Баррас велел и их арестовать под тем предлогом, что Киреев — без шинели, в мундире.[197] Несмотря на сопротивление, им пришлось разделить участь своих товарищей. Начался еще больший шум. По адресу Легиона стали раздаваться упреки. Давно накипевшая злоба выплеснулась наружу. Все пережитые обиды и оскорбления, все пережитые страдания, все надругательства, которым они подвергались, стали принимать окраску настоящего унижения и предательства со стороны «союзников». Раскрасневшийся под влиянием выпитого вина, которое начало теперь делать свое дело, они, бессильные, наполовину по-русски, наполовину по-французски старались излить свою злобу за прежние обиды. Их пробовали унять. Они просили отпустить их в роту. Сержант Баррас только усмехался. Они потребовали своего лейтенанта. Последний явился. Все они, весьма вежливо и тихо, стали объяснять, почему их арестовали. Дело клонилось к концу… Но тут приходит коммендант. Лейтенант Марокини желает ему объяснить, в чем дело. То же самое хотели сделать Кононов, Каск, Элефант и Киреев. Но командир батальона, без всяких разговоров, обращается к Баррасу: «Что, бунт?» — «Да», — коротко отвечает тот. «Связать их!» — грозно скомандовал он и ушел. Послали за поддержкой, ибо 15 человек против 4 оказалось слишком мало, чтобы с ними справиться. Помощь Баррас взял из караула 3-й роты, 12 человек. Среди них был поляк Адамчевский. Узнав, в чем дело, он потребовал заменить его другим, говоря, что он ничего не сумеет сделать против своих товарищей. Ему пригрозили полевым судом. Недолго думая, он бросил свою винтовку и патронташ и, перескочив в один миг железную решетку, присоединился к своим товарищам. Послали за веревками. Несмотря на отчаянное сопротивление, их все-таки связали. Тут нам пришлось увидеть картину, которая своим безобразием и зверством превосходит всякое человеческое понимание. Сержант Баррас набросился на лежавшего на земле, головой на камнях, связанного по рукам и ногам Кононова и колотил его до тех пор, пока у этого последнего не было сил кричать. Потом самые близкие товарищи не могли его узнать. Лейтенант Сандрэ, пришедший сюда, поскольку его рота была на карауле, известный своей жестокостью педераст, приблизился к окровавленному Адамчевскому из его же роты. В то время, когда тот стонал от боли, Сандрэ наносит ему удар каблуком по голове с такой силой, что кровь ручьем начала течь из уха и рта. Когда санитар хотел было приблизиться и сделать ему перевязку, лейтенант Сандрэ не только не разрешил этого сделать, но и прогнал его прочь, предварительно пригрозив подвергнуть его той же участи, которой подверглись и «бунтовщики». Лежавшему около Адамчевского Каску он наносит удар носком сапога в голову. Не забудьте, что все пятеро были связаны по рукам и ногам до такой степени, что не могли сделать и малейшего движения. Но это не все. Когда лейтенант Сандрэ ушел, сержант Баррас хотел похвастаться своими легионерскими способностями. Он раздел Киреева догола и позволил себе разные грубые штуки с некоторыми частями его тела, облил его всего холодной водой. Наконец, схватив громадный и грязный кусок тряпки, он сунул ему его в рот и, помогая себе палкой, Баррас толкал ее все дальше и дальше в глотку. Казалось, он хотел его задушить. Все эти надругательства продолжались до тех пор, пока не пришел командир 2-й роты капитан Ж. Он приказал развязать своих солдат, сделать им перевязки, дать им поесть и велел им отдохнуть. Вся русская публика, узнав о происшедшем, заволновалась. Но было уже поздно. В 3 часа утра мы ушли из этого местечка… Всех наших, пятерых, вывели под конвоем. Они уже заранее заявили, что больше в Легион не вернутся. В 7 часов утра, 19-го числа сего месяца, мы пришли в Р… Русская публика, и так уже сплошь возбужденная, стала распаляться все больше и больше по мере того, как узнавала подробности происшедшего. Все чаще и чаще стали раздаваться голоса негодования. Возбужденные до последней крайности, два русских волонтера 1-й роты, Дыкман и Брудек, сложили оружие, заявив, что они никуда больше с Легионом не пойдут. С французским полком — с удовольствием, но ни в коем случае не с Легионом. Русская секция, 2-я рота, послала Николаева и Петрова заявить то же самое. Всех этих четверых сразу арестовали. Та же участь постигла Колодина, Артамошина, Бродского, Палле и Шапиро. Эти трое последних уже несколько раз убегали из Легиона и, добровольно предаваясь жандармским властям, открыто заявляли, что больше в Легионе служить не хотят. Их всякий раз успокаивали, но в регулярные французские полки не переводили, хотя сам генерал обещал похлопотать за них, чтобы они были переведены туда. Но обещания остались обещаниями. Несмотря на многочисленные побеги, их военному суду не предавали. К русским примкнули некоторые армяне и другие, так что вместе арестованных оказалось 27 человек. Русская секция осталась на свободе. Власти, узнав о происшедшем, прислали в Р. два взвода жандармов во главе с полковником и капитаном. Заключенных заставили вернуться в свои роты. Они отказались вернуться наотрез, повторяя, что они пойдут с каким бы то ни было французским полком, но ни в коем случае не с Легионом. 8 6 часов вечера, 20-го числа сего месяца, Легиону надо было уходить на новое место. Русская секция 2-й роты отказалась это делать. Жандармский полковник начал с угроз. Но угрозы ни к чему не привели. Только добрым словом и после того, как обещал он дать им ответ в 24 часа, он добился того, что они пошли. Все это произошло на задней линии, за несколько десятков километров от неприятеля. Ответ был получен немедленно. Было расстреляно из числа «бунтовщиков» 9 человек, из которых 8 — русские. Вот их фамилии: Палле, Дыкман, Брудек, Элефант, Артамошин, Николаев, Петров, Шапиро и армянин Тимокошан. К публичным работам на 5 лет были приговорены 8 человек, среди которых: Каск, Киреев, Левинсон и другие; 10 человек были приговорены к 10 годам каторги, это: Кононов, Колодин, Лившиц и другие. Вот Вам ответ в 24 часа. Действительно, сдержали слово. Мы вступили в Р… в 6 часов вечера, а в 3 часа дня все 9 человек были расстреляны. Рассказывают, что их расстреливали на ферме Аутернау, около Р. Они приняли приговор спокойно, а на смерть пошли, как герои. «Да здравствует Франция, да здравствует Россия! Будь проклят Легион! Долой его!» — были их последние слова. Известие это поразило нас до такой степени, что мы находимся в смятении, как сумасшедшие. Руки наши опустились. Ужасная апатия охватила нас. Мы — бессильны. Горе обрушившейся скалой придавило нас всей силой своей тяжести. Мы задыхаемся. Помогите! Группа русских волонтеров».[198] От редакции сборника: казненные 9 человек не принадлежали к «республиканскому отряду», организованному при содействии социалистической парламентской фракции исключительно из элементов политической эмиграции и членов русских социалистических организаций и анархических групп Парижа. Но среди казненных оказались как раз те товарищи, которые пытались стихийную вспышку «из-за вина» перевести в русло организованного протеста против тяжелых условий, в которые были поставлены в Иностранном легионе русские волонтеры. Так, среди казненных было два делегата от 2-й роты — Николаев и Петров и другие 7 человек, отказавшиеся служить дальше в Иностранном легионе. Как видит читатель, самая суровая кара постигла тех, кто разрядившемуся случайным инцидентом настроению пытался придать организованную форму. По получаемым в последнее время сведениям, около 800 человек, русских волонтеров, среди которых значительное число политических эмигрантов, отправляется, ввиду выраженного ими желания, на русский фронт. Какой моральной пыткой должны были пройти эти люди в Иностранном легионе, чтобы предпочесть русскую тюрьму и каторгу почетному посту защитников «демократии» против абсолютизма!»[199] Письмо из Парижа от 21 ноября 1916 г. одного из активных участников событий у Арраса, легионера Михаила Федорова, является еще одним источником, подробно рассказывающим о факте расстрела русских легионеров и событиях, этому предшествовавших. «Вот как происходило печальное событие в батальоне Р 2-го Иностранного полка. Командующий состав этого полка был навербован почти весь, за самым ничтожным исключением, из старых легионеров, служивших в Марокко и других колониях и пришедших во Францию сражаться с немцами по их желанию. Они все являются тоже как бы волонтерами здесь, на фронте, т. к. они просили, чтобы их приравняли к добровольцам. Но каждый из них обязан и в мирное, и в военное время отбыть 5 лет в Легионе. Очень многие из них провели в нем куда больший срок времени в походах против непокорных арабов и других племен, в гарнизонах среди завоеванных областей. Факт их добровольного вступления в Легион до такой степени стирается их последующей службой и в их собственном представлении, что в сфере военного дела они видят единственную способность обеспечить военный успех — исключительно в принуждении, грубую физическую силу. И уже одно то обстоятельство, что этот принцип принудительности был ими противопоставлен доброй воле волонтеров, записывавшихся здесь, во Франции, на время войны, явился достаточным основанием, на котором возникли все трения между ними и их подчиненными. С первого же дня их прибытия из Марокко «святой союз» Легиона и его принципы были отодвинуты на второй план слепой системой подчинения и казарменного принуждения. Принесшие свои сердца Франции волонтеры были глубоко оскорблены, когда, подчинившись духу слепой бездушной системы, их военные наставники стали им говорить: «ты пришел сюда по личному расчету, ты хочешь есть паек». Были, конечно, среди нас и такие лица, которых судьба толкнула в волонтерство из-за панического страха перед завтрашним днем, когда война грозила экономическим расстройством и отсутствием заработка. Но не эти люди составляли основу наших отрядов, не их дух владычествовал нашими умами. Наоборот, эти колеблющиеся подвергались большому влиянию со стороны тех, кто знал и хотел подчинить интерес личный общественной потребности. Но… влияние, принесенное легионерами из колоний, дух корысти, подкрепленный авторитетом военных, вступили в борьбу с моральным авторитетом лучшей части волонтеров и нашли себе подходящий для обработки материал среди шатких умов. Началась полоса морального испытания. В депо образовались большие группы лиц, напуганных приближающимся часом ухода туда, на новую гору величайших страданий человечества, на фронт, и они стали искать всякие возможности, чтобы демобилизоваться и остаться вне его. Но то большинство волонтеров, которые не были обескуражены влиянием старых легионеров и которые с радостью ушли в траншеи, даже и там продолжали жить под игом разъединения бойцов на два лагеря: старых, командующих легионеров и молодых волонтеров, которых на первых порах рассматривали как простое пушечное мясо. Мы хорошо понимали, что не можем пользоваться особым доверием у французских военных властей, как собранные из почти всех стран, вплоть до турок, немцев и болгар, что среди массы волонтеров могут быть и прямые военные шпионы, но не менее хорошо мы понимали, что против частного зла, против шпионажа, неуместно употреблять меры общего характера и распространять дух недоверия даже и на тех, кто хотел умереть за Францию. А что таких патриотов было большинство среди нас, показывает последующая славная история боев Иностранного легиона здесь, во Франции. Кроме того, на почве бессилия легионеров в области их внутреннего управления, выросли и соответствующие плоды, как наиболее известный скандальный процесс господина Дюкио, осужденного со своей дамой сердца за расхищение солдатской пищи. Ближе всего касался он именно той части снабжения, где находился Иностранный легион, и эта пара расхитителей оперировала в том городе, где находился штаб нашей дивизии. В самом же нашем полку все хозяйственные операции производились старыми легионерами, и волонтеров в эту область упорно не пускали, за исключением тех лиц, которые неспособны были вынести «сор из избы». Никакой гласности, отчетности перед солдатами не полагалось, как это водится вообще в армии. Находящаяся в полном неведении масса волонтеров, расстроенная к тому же и тяжестью лишений на фронте, и специфическим отношением к ней ее командиров, была склонна видеть большую обиду даже в тех случаях, когда по милости какого-нибудь случайного пьяницы-артельщика приходилось пить чересчур водянистое вино или неполную порцию водки… Мы, конечно, понимали и знали, что есть и среди командного состава Легиона люди вдумчивые, талантливые и храбрые солдаты, каким был, например, наш прежний взводный Шапель, но система бездушной казармы продолжала еще свирепствовать среди нас, поддерживаемая большинством легионеров, и она мешала развитию даже и тех лучших боевых качеств, которые все-таки были у ее сторонников. Тех из нас, которые спорили с другими товарищами и говорили, что не надо прощать иной раз старым легионерам, искалеченным долгой служебной лямкой, т. к. они все же хорошие бойцы и храбрые солдаты, все труднее и труднее было успокаивать. К тому же большинство одной из очень влиятельных групп парижских волонтеров было отправлено назад своим ротным командиром еще в первые месяцы траншей с отзывом о них, как о плохих, недисциплинированных солдатах. Что это были за люди, достаточно ясно из того, что среди них были геройски погибшие Слетов и Давыдов. Чтобы покончить с характеристикой того состояния, в котором находились волонтеры, я упомяну еще о том, что даже испытавший суровую жизнь в Африке легионер Каковский, русский из Одессы, выстрелил в себя после словесного оскорбления одним офицером, а другой волонтер, сын многострадального армянского народа, дорогой нам Назарьян, спит навеки возле одной полуразрушенной церкви на фронте, заставив самовольно перестать биться свое многострадальное сердце… Ко всему привыкает человек… Попривыкли и мы к своему сидению перед К., где провели зиму с 1914 на 1915 г., только порой выстрелы Назарьяна, Каковского и других нет-нет, да и давали знать, «что в царстве Датском что-то гнило». И вот, весной 1915 г., нам объявляют о походе. Ожили, зашевелились, взволновались, проснулись надежды: ждем минуты, чтобы увидеться лицом к лицу с врагом, а вместе с этим встряхнулись и другие чувства. Батальон «С», где я был, считался лучшим в полку, и нам действительно было в нем неплохо. Нас, русских, соединили всех в один взвод и были к нам очень внимательны; наш капитан и лейтенант Шапель жили с нами дружно. Последнего же мы прямо полюбили и всегда с глубоким уважением относились к этому другу-офицеру. Но на беду нашу этого друга произвели в капитаны и перевели в другой батальон, на его же место прислали нам другого, который первым же делом заявил себя рукоприкладством. Наконец мы покинули надоевший нам сектор. По прибытии в Шампань мы пробыли немного времени в траншеях. Ходили слухи, что мы пойдем в бой. Людей нашей секции заставили сделать одну разведку, во время которой были допущены ошибки и, может быть, слабость. Капитан был готов дать о людях отзыв, как о недостаточно выдержанных легионерах, но участники разведки запротестовали, что здесь имеет место нераспорядительность руководителя и скорее неопытность солдат, нежели их робость, т. к. они все же подошли в этой местности к немецким траншеям ближе, чем кто-либо другой. Отзыв был изменен, но обиженные поняли, что командиры, не сумевшие сделать ни хорошего подбора людей, ни правильной организации предприятия, хотят свалить вину за неудачу на плечи тех, кто до этой поры был козлом отпущения в Легионе — на волонтеров. Вскоре нам сказали, что из Шампани нас увезут на старое место, где и оставят надолго. Для нас это было равносильно плохому отзыву. И действительно, спустя немного времени нас сняли из траншей и увезли. По дороге старые легионеры стали смеяться над волонтерами. Дело дошло до рукопашной, в которой победителями оказались волонтеры. Среди нас нашлось несколько горячих и слишком глубоко почувствовавших личную обиду людей, задумавших требовать перехода из Легиона в другую часть. Действительно, было тяжело и душно. В одной из деревень у фронта 11 человек сде