Иностранный легион - Сергей Балмасов

Первой ячейкой, создавшей духовный центр, идейный авангард русского волонтариата, явилась Республиканская группа, о которой я упоминала. В нее вошли 75 человек, исключительно социалистов, по преимуществу старых эмигрантов, уже с давних пор проживавших во Франции. Эти люди, насчитывавшие в прошлом долгие годы тюрьмы и Сибири, пошли на войну, как в свое время шли на баррикады. Для них война стала лозунгом революции, этапом на пути к завоеванию революционных достижений. Я скажу несколько слов о тех, кого знала лично. Давыдов… Его сильно подорвали несколько месяцев военной службы. В осевшей фигуре, вытянутом, худом лице, бороде с проседью, темных глазах с проникающим в душу взглядом, можно было прочитать большие страдания и стальную волю. Человек безупречной честности, принципа, логики, Давыдов, о чем бы он ни говорил, заставлял себя слушать. Он говорил медленно, не плавно, подыскивая выражения, но в голосе его слышались искренность, теплота и слова, что с трудом приходили на язык, западали в душу глубоко, надолго. Михаил Давыдов, или, как его называли, Михаил Грузин, был высокий полуседой человек, с умным, несколько суровым лицом. Глубоко убежденный антимилитарист, пацифист в самом широком значении этого слова, Давыдов в то же время пользовался славой безумно смелого человека. Признанный негодным к строевой службе и назначенный в территориальный полк, он добился своего немедленного перевода в актив, в первые линии. Когда французские капралы, обязанные выходить и стоять у траншей под градом пулеметного огня, не решались или отказывались выходить, Давыдов, чтобы показать пример или заставить других сделать то же самое, в минуты сумасшедшей опасности стоял на гладком месте, на виду у немцев под страхом ежеминутной смерти. Вопрос о том, как сочетать в душе моральную необходимость принимать участие в войне с убийством своих же, ни в чем не повинных братьев, мучил его, по словам товарищей, остававшихся до конца с ним, непрестанно, глубоко. В день смерти он направился к неприятельским траншеям, подошел на расстояние полутора метров и стал бросать туда ручные гранаты. Он был убит наповал. Давыдов, простой капрал, был похоронен в деревянном гробу с офицерскими почестями. Такой же смертью погибли Надинер и Гладких. Первый — стоя на парапете, до последней минуты оставаясь на своем посту. Второй, под безумным огнем, под страхом неминуемого конца, продолжал делать наблюдение, следя за тем, куда падают снаряды. Так же умер Николай Васильевич Сапожков-Кузнецов, всегда шедший добровольцем в самые опасные патрули. В одной из таких разведок он с шестью товарищами вызвался идти, но, чувствуя опасность, оставил их на пути и ушел вперед. Ему не надо было вернуться назад… Вереницей проходят силуэты: Попов, Богушко, Александров, Михаил Федоров, Зеленский, Тодаков, Швецов, Померанцев, Яковлев — все лучшие, самые светлые. А из оставшихся в живых много-много, если найдется 2–3 человека, не бывших по 2–3 и по 4 раза раненными и не награжденными крестами и медалями за храбрость. Такова общая физиономия Республиканского отряда. А за ним стоит то, что называется русским волонтариатом, т. е. серой массой солдат в количестве 4,5 тысячи человек, из которых 1,5 тысячи были представителями интеллигенции, а 3 тысячи были «бастильцами» — бедняками, рабочими, жившими в бедняцких кварталах Парижа у Бастилии… Какие же мотивы заставили этих людей идти в ряды армии, не будучи к тому ничем принужденными и добровольно обрекшими себя почти на верную смерть? Мне часто приходилось задавать этот вопрос солдатам, приезжавшим ко мне в отпуск, и ответы были простыми, как никогда: «Я — резервист в России. Так я подумал: а если никто не пойдет в волонтеры — это будет хорошо? Я пошел в волонтеры, потому что таким было мое убеждение»… А вот другой ответ: «Все кругом пошли, разве можно было оставаться?» Вот третий ответ: «Я ангажировался по своей воле, потому что любил Республику… А вот Кандель пошел потому, что его соседи пожирали. Услышал я как-то, как он молится, и по-русски, и по-еврейски, чтобы отнялись у него руки и ноги, только бы вернуться домой. Жена у него была и детишки. И вот, когда я полз раненным в пост, я нашел его мертвым на земле, холодным уже. Как увидел его убитым, так и пошла по телу судорога. Семнадцать месяцев вместе были… Прижал его руку к себе, да и пополз дальше»… Пошли разные люди. За фронт, за Россию, за революцию, за право. Помню, просто смешно, как один юный милый татарчонок, который на мой вопрос о том, для чего он пошел в волонтеры, ответил, ярко и радостно улыбаясь: «Люди пошла — и я пошла… Моя никто на войну не гоняла, моя только войну не видала… Пошел глядеть, какая война»… Пошли за разное люди, но больше всего — за попранное право, за маленькую, окровавленную Бельгию, за Францию, за «войну войне» и за далекую, родную, единственную Россию. Но был среди них и третий элемент — голодных, измученных, подчас забытых людей, про которых волонтер Киреев с полупрезренной жалостью сказал: «Ишь ты! Республика!» Они пошли, чтобы, с одной стороны, не умереть с голоду, оставаясь в штатской жизни, и избегнуть насмешек со стороны населения, с другой стороны, чтобы обеспечить более или менее сносное существование семьям, получавшим, наравне с французами, солдатский паек. Этих-то людей с первого дня войны окрестили унизительным грубоватым словом «бродяги» и «попрошайки». Эта кличка осталась, привилась и постепенно как-то распространилась на массу волонтеров. Надо сказать, что большинство французов с большим трудом понимало, каким образом люди, не обязанные в их стране служить, по каким-то идейным соображениям пошли записываться в добровольцы, обрекли себя почти на верную смерть, в то время как вопрос обеспечения себя и семей, страх перед всеми лишениями, что несла с собой война, является причиной естественной, но вызывавшей не раз наполовину шутку — наполовину упрек. Но не единожды мне приходилось сталкиваться со столь же презренным отношением к этому роду волонтеров со стороны самих русских, и всякий раз меня это поражало… С пением «Марсельезы», с бодрыми лицами уехали в конце августа 1914 г. два эшелона русских добровольцев в лагеря обучения. Один, состоявший исключительно из Республиканского отряда, направился в лагерь Керкутс, находившийся в 20 минутах езды от Орлеана, другой, насчитывавший приблизительно батальон, в Блуа. При приезде волонтеры были разделены на две группы: одна, насчитывавшая лучших, годных к строю солдат, заняла Саксонские казармы. Другая, состоявшая из самых жалких и неспособных элементов, в число которых были включены немцы и австрийские поляки, были загнаны в Хом, грязный и холодный закуток. Саксонские казармы, в которых в то время стояли еще два африканских полка, представляли собой белое здание, с решетчатыми окнами, выходившими в небольшой плац, где солдаты проделывали каждое утро военные упражнения. В небольших помещениях, темных и грязных, размещали по 25 человек, тесно положенных, в два ряда, головами к стене. Тонкий слой соломы, служивший покрывалом, кишел насекомыми, и, несмотря на неоднократные заявления солдат, начальство отказывало в привозе свежей. В одеялах оказался вначале большой недостаток: выдавали одно на двоих и два на троих; свечей не давали совсем, и тяжкую картину представляли собой эти собранные со всех концов мира люди, кто в полуштатском, кто в полувоенном, с котелками на головах, на грязной соломе, сбитые в кучу за решетчатыми окнами. В сумерках сентябрьских вечеров, казалось, вот-вот загремят где-нибудь кандалы и раздадутся пьяные крики уголовного каторжанина. И не раз впечатление это застывало в душе под звуки вырывавшейся откуда-то внезапно русской этапной песни… Моральная обстановка с первых дней создалась тяжелая. Благодаря плохой организации и раздаче почты письма вначале доходили очень плохо, и люди, которые ждали вестей и посылок, как светлого праздника, ходили угрюмые, серые. Вино и фрукты, приносившиеся солдатам из города, чаще всего отбирались легионными начальниками. Кофе в сальных ведерках, а то и в гамелях от супа, без сахара, с жирными пятнами на поверхности, проглатывался с отвращением. Жизнь в казарме, в грязи, в раме решеток, в пьяном угаре бражничанья и разврата, была очень тяжелой. Но не легче дышалось и на занятиях. Волонтеры попадали в руки унтер-офицерам, состоявшим исключительно из африканских легионеров с темным, часто преступным прошлым. Что же касается офицеров, они абсолютно не интересовались жизнью солдат. Большинство волонтеров не понимали французского языка, никогда не держали винтовку в руках и с большим трудом приспосабливались к непривычным требованиям военной дисциплины. Унижения и брань, которыми с первых дней встретило их легионное начальство, измывательства и обидные клички, создали сразу атмосферу напряженной вражды. Происходили недопустимые и ни в одном французском полку невозможные вещи. Я приведу несколько примеров, оставшихся у меня в памяти. Солдаты выстроены на плацу. Некоторые подходят и присоединяются к товарищам несколькими минутами позже. В наказание подпрапорщик Баррас, бельгиец, решает в полном смысле слова их загнать. «Лечь! Встать! Шагом! Лечь! Встать! Шагом!» — то и дело раздается в воздухе. Постепенно облетает ряды призыв: не повиноваться, делать меньше шаг. Унтер-офицер бессильно наблюдает происходящее. Тогда Баррас, потеряв всякое терпение, берет командование, но, ничего не добившись, сменяет тон, уговаривает и наконец, под враждебно растущий гул голосов и брошенную кем-то угрозу пустить в него первую пулю по приходу на фронт, прекращает занятия и распускает солдат. Тот же Баррас, желая показать свою власть перед женщинами, запретил однажды солдату-бельгийцу разговаривать с женой, к которой тот подошел по окончании занятий. На первую попытку возразить что-либо был 48-часовой арест.