Отец - Илья Беркович

Но поелику дела ему для доклада подсовывали роду неприятного, как-то прошения на неправосудие, то скоро он императрице наскучил и от должности был отставлен без объяснений, написавши же в честь ее величества оду «Диана», награжден третьею табакеркой и назначен коммерц-коллегии начальником.

В коммерц же коллегии первым делом ревизовал таможенные склады. После оного начальник таможни с секретарем пустились против него в прямую войну и, хотя Воеводин всегда все три монарших подарка с собою носил и, когда враги против него усиливались, вынимал, будто табаку понюхать, чем врагов приводил в робость, однако по облыжному доносу, будто получил с итальянского корабля запрещенный для ввоза бархат, бархат тот под его именем был на площади сожжен, из чего узнал он, что враги опять усилились, а оду писать не было досуга.

Будучи послан на розыск о еврейских раскольниках, Воеводин разумел, что хотя жиды никому ни из губернаторов, ни из сенаторов свойственниками приходиться не могут, но и тут, если правду разыскать, неминуемо какой-нибудь сильной руке на ногу наступишь. А не по истине он ни разыскивать, ни докладывать не умел, и всю надежду возлагал на новую оду, тем паче императрица не раз прашивала, чтобы писал в роде «Афины».

Посему, приехав в Могилев, оставил повозку с людьми на ямском постоялом дворе, нанял у одной престарелой немки покойчик, с тем, чтобы она ему и кушанье предоставляла, и принялся за оду, но поскольку не был ни воспламенен подвигом гражданским, ни осенен общею мыслью, то сколько ни писал и ни марал — все выходило натянутое, холодное и обыкновенное, как у прочих цеховых стихотворцев, и, промучившись с неделю, отложил, ибо надо же было розыск начинать.

Из пяти раскольных раввинов того выбрав, на коего более всего написано было, особливо по неправильному забою скота, Воеводин, вместо того, чтобы приказать его исправнику арестовать и в Могилев доставить, решил разведать дело на месте и, заручившись толмачом, по-еврейски и по-русски разумевшим и таким тощим, каких в Казанской губернии в хлебы запекают, чтобы получили сколько-нибудь живности, отправился в Камень, а приехав, увидел, что местечко нищее, дома хуже крестьянских, а жители такие оборванные, что если и изнуряют они поселян обманами, то немного себе с этих обманов пользы имеют.

Также чудно ему было, что все как будто навеселе, шатаются между домов, кто на дудке дудит, кто на скрипке тянет, зачали вокруг кареты плясать и петь, и в ладоши хлопать, и будто дорогу указывать, так что решил, что за другого приняли, ибо если бы знали его цель и звание — разбежались бы на все стороны.

Узнав от толмача, где колдунов дом, велел Воеводин возле оного карету остановить и по пестрой дорожке, что жиды перед ним на землю кинули, вошел в беленую горницу, посреди коей на низкой скамеечке сидел за столом пожилой жид в меховой шапке, а по другую сторону стола стояло изрядно высокое, с резными вызолоченными подлокотниками и голубою обивкою кресло. У стены же был шкаф со многими книгами, а вкруг горницы ходили на руках евреи. Один даже, на голове стоючи, исхитрялся на скрипке пилить. Увидя Воеводина с людьми, все так на пол и посыпались, а колдун начал кланяться и в высокое кресло его усаживать.

Прежде допроса спросил Воеводин, кого они ждут и кому так рады, старик же с поклоном ответил, что его, защитника своего ждут, ему, защитнику и спасителю своему радуются, и тут же на стол, где штоф и несколько стаканов стояли, выложил нож для забоя скота. Воеводин, по собственному его признанию смешался, однако велел всем, кроме писаря и толмача выйти вон, солдату снаружи сторожить, и, разложив бумаги, объявил жиду заявленные на него обвинения в колдовстве, отступлении от законов еврейской веры и особливо — в забое скота неправильными ножами.

Жид обвинения выслушал и попросил господина не гневаться, а ответить, признает ли он законы еврейской веры истинными, если же не признает, какая ему разница, правильно ли их соблюдают.

На это Воеводин, признав за жидом редкую для дикаря людскость и даже смекалку и не обнаруживая гневных расположений своего характера, ответил, что он — слуга великой Государыни, что Государыня, как християнка, еврейской веры истинной признавать не может и желала бы видеть всех своих подданных християнами, но пока не пришло тому время, должно каждому народу отеческому закону в строгости следовать, ибо если станет в одном народе сто вер, то и люди запутаются, и в государстве пойдут смуты. Объявил также, что мог бы колдуна немедля арестовать и в крепость препроводить, но как милосердные ее величества законы никого не дозволяют обвинять без ответов, пусть отвечает по пунктам и начнет с ножей.

Еврей ответствовал, что с радостью докажет, что ножи его точно такие, какие в книгах еврейского закона описаны, и велел толмачу принесть книгу. Открыли книгу, стали с толмачом читать в нужном пункте, но и трех строк не прочли, как попали на отсылку к другой книге, древнее первой, а как без той книги ничего не можно было разуметь, велел Воеводин и ту принесть. Открыли ту книгу, а там о ножах три страницы мелкими буквами написано и еще на полях вокруг такой мелкий бисер, что и в лупу не рассмотришь. Стали разбирать. В два часа полстраницы разобрали и опять на отсылку попали. Велел Воеводин и третью книгу принесть, а колдун через толмача сказал, мол видно, какой у господина великий ум — понимает, что эти вещи от Адама учить надобно.

— Сколько же, — спросил Воеводин, — времени потребуется, чтобы до Адама дойти?

А жид ответил, что глупому в жизнь не выучить, среднему — пятнадцать лет, а умный, как господин, и в двенадцать выучит, и что здесь не кончать Адамом надобно, а начинать с него.

— Ну, это ты врешь, — подумал Воеводин, — я все законы Государства Российского в две недели изучил и свод составил, — однако видит, что весь стол книгами загромоздили так, что штоф и стаканы, гляди, сейчас на пол упадут, а еще и до ручки ножевой не дошли. Колдун же, заметя его замешательство, говорит, мол, пусть господин не беспокоится, сегодня такой день и такой случай, что в минуту можно то понять, чего за пятнадцать лет по книгам не выучишь. А как господин послан сюда на их и на свое спасение, то сейчас и то, что им, и то, что ему для его спасения надобно, узнает. И с этими словами наливает из штофа два стакана и один Воеводину подает, а тот — уж, видно, колдовство сказалось — взял и до дна выпил.

А как допил вино, встало перед ним огненными буквами, что по-апостольски только во Христе несть ни эллина, ни жида, для всемилостивейшей же государыни даже враги Христовы хоть и блудные, но родные дети, ибо ведает государыня, что и эти ко Христу приидут, спасителю же сие милосердие ближе апостольского, ибо по духу его. И понял Воеводин, что это есть новой, спасительной оде хребет и основание, а про ножи более не слушал, головою кивая для вида, и ловил лишь слова и звуки, из глубины души его поднимавшиеся, чтобы в них новорожденную оду одеть.

Выпив же второй стакан, толмачу велел молчать, сам себе и колдуну третий налил, очнулся через Бог весть сколько времени на лавке и видит: раввин над ним в золоченом кресле сидит и в ладоши бьет, писарь головою лежит на столе возле штофа, а толмач, жиды и солдат вокруг них пляшут и на руках ходят. Тут поднесли ему еще стакан, и его выпив, проснулся он уже в Могилеве, в домике, что у немки снимал, и, потребовав рассолу, кое-как поправился и сел оду писать. Писал и марал запершись три дня, а переписав набело, вернулся с людьми в Петербург и раньше доклада оду через графиню Мурзаеву императрице передал, а через два дня зван был во дворец, к ручке допущен и жалован четвертой табакеркою. О жидах же государыня не спрашивала, посему доклад написал краткий, сообщил, что евреи грамотны, но к полезным занятиям непригодны, и лучше всего было бы их всех сжечь, как солому, но это невозможно, потому как мы народ християнский.

О хасидских же раввинах написал, что они просто шуты гороховые и пьяницы, вреда от них никакого быть не может, кляузы же еврейские впредь нужно пресекать и самих кляузников наказывать, а в Сенате шутил, мол, каким ножом корову не коли, свиньи не выйдет.

Анекдот сей записан со слов зятя Воеводина, Алексея Петровича Первильева, и сам Воеводин тому дивился, ибо будучи с юности страстям подвержен, и в карты проигрывался, и до прекрасного полу был охотник, но пил всегда умеренно и разума не терял. Представить же, что жиды его дурманом опоили не можно, ибо пили с ним из одного штофа. Впрочем, говаривал, я на них не в обиде.

На другой день после Пурима Миша проснулся в состоянии, называемом одесситами «сам с себя дышать не могу». Длинная цепь обязательных действий, которые иудеи совершают по утрам, не разогнала физической и душевной вони.

Миша побрел в парк и сел на скамейку. На черном ее скелете остались две доски, остальное оторвала молодежь. Он закрыл глаза и начал вызывать, представлять лицо Ребе. Только похмельная муть клубилась за глазами. Начнем с шапки. Муть сгустилась в шапку, но лицо под шапкой было другое — молодое, смуглое гладкой, матовой смуглостью, и опять он, как вчера, постыдно улыбаясь, упрашивал не молчать, сказать, как же им быть, что им делать, а лицо смотрело на него черными выпуклыми глазами и молчало, как молчит Бог, когда к нему обращается пьяный.