Отец - Илья Беркович

Так почему же она, полноправная глава семьи, утробно покричав, все-таки согласилась переезжать?

Да потому, что она не только голова. Она еще и утроба, и сердце своей семьи и, как всякая утроба, как всякое сердце, Мазаль знает, что одной ее животной любви и заботы мало, что и сама семья, и хлипкая, кое-как собранная из покореженных древесно-стружечных плит личность ее мужа держатся на скрепах религиозного закона, и если сейчас этот закон представляет Учитель Справедливости, надо покориться.

— Мазаль, уже десять минут третьего. Ты идешь?

— Ничего, подождет.

Но девчонка не ждала. Она мыла второй сверху пролет — и в каком виде! Мазаль никогда еще не видела, чтобы кто-нибудь мыл лестницу в шляпе. Девчонка выдала Мазаль ведро, швабру и тряпку, и велела начинать со второго этажа. Четыре пролета — ерунда, но ступеньки были немытые и нехоженые. Мокрые они казались чистыми. Стоило воде просохнуть, проступала известковая пыль. Как ни три, за один раз дочиста не отмоешь. Да и невозможно двум женщинам столько времени молча шлепать тряпками. Мазаль разогнулась, взяла ведро, поднялась по скользкому. Идит опять мыла между четвертым и третьим этажами.

— Ну, — спросила Мазаль, — как вам на новом месте?

— Отлично, — ответила Идит, — а вы когда переезжаете?

— Даже не знаю. Вы ведь квартиру снимали?

— Снимали.

— А у нас социальное жилье. Бросишь — второй раз не дадут.

— Это все не главное, — тоненько сказала Идит. Главное — быть рядом со Спасителем.

— Ну, когда еще придет Спаситель…

— Он уже пришел.

— И где же он?

— Там, — ответила Идит, указывая на дверь своей квартиры.

Ключ, наконец, поворачивается в рыжей от ржавчины скважине, дужка висячего замка неохотно показывает блестящий корень. Длинная цепь, которой всю зиму были скованы ворота виноградника, падает в колею. Колея поросла тонкой, прозрачной травой, листья смыло ливнями. Виноградные листья остались только на грядках, под кустами. Кусты же без нас забыли дисциплину — отросшие ветви и усы торчат во все стороны, свешиваются с проволок и достают почти до земли, а в проволоку впились черные, одеревенелые гроздья вылущенного птицами винограда.

Опоры многих рядов покосились, из двух насосов жив один, нужно поправить забор, выкосить колючки и браться за обрезку, но мы шляемся по винограднику, пытаемся погладить маленькую, черную, зимовавшую здесь суку, открываем и закрываем железную крышку насосного колодца, ворошим ногой залежи листьев под кустами, и сбереженный листом запах винной прели объясняет, почему мы никак не можем начать работу, ясно говорит то, на что намекают весенний ветер и серенькое, переменчивое небо:

— Чтобы начать виноградную работу, нужно отпраздновать праздник вина.

Мы не внемлем, мы продолжаем шляться по винограднику, но вот уже гудит у ворот тендер, уже кричит нам шофер, мастер с винзавода:

— Закрывайте! Что вы тут делаете? Два часа до праздника! Поехали со мной! Наберем водки, вина, чего хотите!

Из нашей синагоги выносят всю мебель, кроме стола, низенькой лавки и высокого кресла с золочеными подлокотниками. Подсвечники ставят на пол.

Молодые хасиды у стен отрабатывают стойку на руках, заливают в бочонок водку. Завтра после полудня начнется представление. Кроме общенародного спасения, которое празднуют все евреи в Пурим, каменские хасиды отмечают в этот день спасение своей общины. В синагоге устраивают спектакль. Двум самым почтенным людям достаются главные роли: первого каменского Ребе (его на этот раз играл Ехиэль) и царского ревизора (эта роль досталась Мише).

Царского ревизора одевают в камзол, панталоны, чулки, башмаки и парик, поят до беспамятства и кладут на лавку, а сами танцуют вокруг него, ходят на руках и поют песни со словами наоборот. Рассказ о происхождении этого обычая я нашел в сборнике «Записки из известных всем происшествиев и подлинных дел, заключающие в себе жизнь Государыни Екатерины Великой».

Постараюсь передать его близко к тексту.

Не прошло и пяти лет с раздела Царства Польского, как евреи, коими кишел новоприсоединенный край, зашевелились и начали начальство беспокоить. Русскому языку скоро обучась, пустились они во взаимные доносы и наветы, друг друга в колдовстве, беззаконии, безбожии и неправильном забое скота обличая, особо же жаловались на новую секту хасидов. А как злато всегда дорогу проложить умеет, то и доносы их ни в уездных, ни в губернских канцеляриях, ни в самом сенате под красное сукно не попадали, так что статс-секретари начали о них самой Государыне докладывать.

Императрица, верная долгу християнскому, ни в какие сношения с жидами не входила, в торговых льготах, о которых они и ранее просили, велела отказать, а на посулы отвечала, что от врагов Христовых никакой пользы себе не желает. Однако сердцу человеколюбивой монархини льстило, что и эти матерью ее почитают и, припадая к высочайшим стопам, молят свои тяжбы рассудить.

Раз велела государыня статс-секретарю графу Дрындинову доложить еврейские дела, о коих он уже объявлял. Только граф начал доклад о жалобе раввина волковысского Моше-Вульфа на раввина каменского в том, что тот, в секту хасидов обратясь, не по закону молится, народ против отеческой веры возмущает и скот велит неправильными ножами колоть, как вошли двое гайдуков с огромными ворохами бумаги.

— Что это? — спросила государыня.

— Еврейские доносы, — отвечал граф. — Вы изволили приказать мне их Вашему Величеству прочесть.

— Довольно, братец, — молвила императрица в гневе, — посылаю к ним Воеводина. Пусть он правду разыщет.

Воеводин, услышав высочайшее повеление, занятия свои в коммерц-коллегии немедля оставил, запершись с еврейскими доносами, в неделю их изучил и, как только открылся летний путь, с тремя людьми отправился в Могилевскую губернию для розыска правды о еврейских раскольниках и ареста их предводителей, пятеро из коих в оной губернии проживали.

Равно было велено ему исследовать поведение евреев, не изнуряют ли они поселян в пропитании их обманами, и искать средств, чтобы они, без отягощения последних, сами пропитывать себя могли.

Поелику Воеводин, еще в малых чинах будучи, показал себя дельнее, честнее и прилежней других и, как всегда, имел желание употреблен быть в войне или в каком особом поручении, то и ездил бессчетно и летним, и зимним путем, и гусем, верхом на крестьянских лошадях по горам и топям, в челноках по озерам и рекам, где не токмо суда, но и порядочные лодки проезжать не могут. Был он посылаем и бесчинства губернаторов разыскивать, и открывать города, и сам в отдаленных губерниях трижды губернатором служил.

Все поручения исполняемы были им с честию, но как был он со своей ревностью и правдой многим неприятен или, лучше сказать, опасен, особо по розыскным делам, то ими премногие небылицы и скаредные наветы на Воеводина написаны были. Сии наветы враги его Ее величеству подносили, выдумывая разные козни и способы, как бы подвинуть на него гнев императрицы, его же ответные доклады клали безгласными под красное сукно. И в такой гнев против него императрицу привели, что когда он, будучи от места отставлен, явился из Олонца ко двору для объяснений, то не только принят не был, но даже и прежние доброжелатели от него в ужасе разбегались, бормоча что-то, чего не можно было разуметь.

Но как Воеводин, будучи одарен талантами и еще в полку начав рисовать и стихи слагать, то воспламененный образом великой императрицы, сочинил в честь ее оду «Афина» и сумел через камердинера Войтова царице передать. Государыня, слушая оду, прослезилась и послала автору золотую, усыпанную брильянтами табакерку.

Тут уж и неприятели языки прикусили. Даже бывший начальник его, генерал-прокурор князь Фурштадский, увидев табакерку, сказал сквозь зубы:

— Вижу, братец. Вижу и поздравляю.

Вскоре Воеводин назначен был губернатором в Кемь, но и в Кеми с наместником не ужился, а как враги его опять государыне начали ложные наветы писать, а государыня говаривала пословицу: «Живи и давай жить другим», то опять попал он в немилость и был от места отставлен.

В то же время царицыным фаворитом фельдмаршалом графом Русиновым был взят Ибриз. Воеводин, воспламененный его подвигом, оный одою воспел. Русинов, услышав оду, начал Воеводина ласкать и просил писать для него в том же духе, так что тот скоро на вечерах у императрицы был принят; сочинивши же поэму «Марс и Афродита», жалован был ее величеством золотой усыпанной брильянтами табакеркой и назначен самой государыни статс-секретарем.

Но поелику дела ему для доклада подсовывали роду неприятного, как-то прошения на неправосудие, то скоро он императрице наскучил и от должности был отставлен без объяснений, написавши же в честь ее величества оду «Диана», награжден третьею табакеркой и назначен коммерц-коллегии начальником.