Мальчишник - Владислав Николаев

Подойдя к рюкзаку с очередной добычей, я увидел: парочка измазанных пузырившейся окровавленной пеной рыбин выскользнула из него и, шевеля из последних сил хвостами и жабрами, пыталась упрыгать по камням в воду. Я их, конечно, водворил обратно. Потом ухватился за зев рюкзака, чтобы утряхнуть всю рыбу поглубже на дно, и понял: довольно!

На червячка мужики наловили в среднем по десятку на брата, Максимыч чуть поболе, я же выложил в общую кучу для разделки сорок два хариуса. Так стоило ли вкладывать столько заботы и нежности в полудохлых червячков?

Как-то в больнице в часы просветления прочитал я книжку, по которой не оставалось уже на земле никакой живости: ни рыб, ни птицы, ни зверя, оставались только люди-добытчики, алчные и неразумные. Отправляясь на Полярный Урал, я верил и не верил ей. Мало ли что могло произойти за долгие годы недужья. Не требовавшая особых усилий, в микроскопических дозах усваиваемая житейская информация тоже была неутешительной. Вздорожали меха. Вовсе перевелась в магазинах пресноводная рыбка. Знать, исчезла она в озерах, исчезла в Оби, где некогда своими глазами впитывал я настоящие рыбьи пиршества — многокилометровые сети, в каждой ячее которых, серебрясь на солнце драгоценными слитками, трепетали нельмы, муксуны, щокуры, сырки…

Познакомившись в Усть-Войкаре с бойким на язык Николаем, на поясе которого болтался эмалевый клык убитого им медведя, я набросился на него с расспросами: есть ли в Оби рыба? И какая? И сколько? И почему он дома, а не в лодке-казанке? Ведь путина идет.

— Куда она подевается, рыба-то? — удивившись моим вопросам, снисходительно, как несмышленому ребенку, отвечал-растолковывал Николай. — Все есть. И голубая нельма. И золотоперый муксун, и светлобокий щокур. И сырок — ни то ни се. А от щуки спасу нет. Щука — не рыба. Выбрасываем ее из сетей обратно в воду… С водой вам повезло. Большая вода в сору стоит, и можно перебросить вас через него на лодках. Но только вода спадет и войдет в законное русло — на лодке и не сунься туда. Сразу куски рыбы полетят из-под винта, точно из мясорубки. Как в бочке в ту пору ее в сору: одна на другой, одна на другой… Почему, спрашиваешь, дома я? Третий день стоят сетки в реке, переполненные рыбой, а приемка с рыбозавода — будь она неладная! — не появляется. На берег ведь не вытащишь улов — враз протухнет, а в холодной воде какое-то время терпит.

Мало услышать — надо было увидеть, и я попросил рыбака свозить меня на лодке к сетям. Как и в давние времена, в каждой ячее бились, трепетали или уже снуло висели нагулявшие на тучных обских пастбищах жир и вес большие рыбы. Не рыбы — бело-розовые поросята. Показывая сети, Николай попутно высвобождал заусившихся полосатых щук и отшвыривал их подальше от тони.

Видать, не в магазины — по другим адресам нынче идет эта рыбка. Ну, да не жаль! Лишь бы не переводилась она в русских реках.

Поднимаясь пешком по берегу Войкара в предгорья, с радостным волнением зрил и внимал я, как жорко плескался на плесах сырок, как в охотничьем броске стреляла из осоки щука, как пушечно бил хвостом в омутине под перекатом таймень, как с ветряным шумом выбрасывались из-под ног большесемейные утиные выводки и как растревоженная мать, упрятав неподалеку своих чад, потом долго и безбоязненно ширяла над нашими головами, отвлекая на себя внимание; во всякой старице, во всякой проточке, под каждым свесившимся над водой таловым кустом — свой выводок; те утки, что поспешили со свадьбами, уже уверенно поднимали молодое племя на крыло, сбивались в предотлетные стаи; однажды, задрав головы, мы зачарованно наблюдали за многотысячной станицей, охватившей полнеба; на минуту-другую она заслонила собою светило, и стало темно и тревожно, как при солнечном затмении.

Разбросанные на звериной тропе тут и там лосиные кучи веселили, как найденный клад. Вот эти сухие, крупные и продолговатые орехи ржавого цвета рассыпал бык, а те, помельче и круглее, наложила в аккуратную кучку корова.

Отпечаток медвежьей лапы в сыром песке либо вязкой глине чудился доброприветным знаком хозяина урочища: проходите, завсегда рад гостям… Я вставал в широкопятый след и дивился его объему — вмещались оба сапога сорок первого размера.

Свежие чувства возбудил налим, стоявший в прозрачной воде близ берега. Серовато-зеленый, в бурых пятнах, метровой длины, свившийся долларовым знаком, он, как некий подводный сфинкс, угрюмо разглядывал нас своими маленькими глазками, а мы, в свою очередь, разглядывали его, любовались, хотя любоваться, собственно, было нечем: широкая и приплюснутая, как у лягушки, голова, под подбородком — похожий на картофельный отросток — мясистый белый ус… Где же твой другой ус, дружище? Оборвал в камнях, средь которых ползаешь по дну, или природа тебя обделила им, одноусого?

Налима можно было бы поймать безо всяких снастей. Вряд ли бы дурак ушел вглубь, а по привычке ткнулся бы головою в камень либо берег, полагая, что надежно укрыт, — тут и бери его голыми руками, осклизлого и бескостного, как ужа. Однако связываться с ним никто не захотел, и остался он жив-здоров в холодной воде.

…Выросшие вдвое и втрое, горы торчали перед самым носом. Если издали они порой представлялись насыпанными из мелкого песка, то теперь каждая песчинка обернулась глыбастым камнем либо останцем.

Лес остался позади. Обмелевшая и сузившаяся до размеров ручья Кокпела открылась взору вплоть до самых истоков. К сожалению, они были далеко в стороне. Отвернув от берега, мы нацелились на самую высокую вершину. Под ноги легли мелкие увалы с ровным, срезанным ледниками верхом. Кое-где плоскости были обнажены — глинисты и щебнисты, кое-где покрыты сухими лишайниками, а где-то густо заросли голубичником, на древовидных стеблях которого виноградными гроздьями висели дымчато-сизые крупные ягоды.

На обширной деляне, приобретшей от спелых ягод небесно-голубой цвет, Командир распорядился сбросить рюкзаки и попастись.

Я недолго лакомился голубикой. Набредя на сброшенный дикой молодой важенкой рожок, кудряво изогнутый и, как девичьи зубы, сверкающий белизной, я пустился в новые поиски и вскоре на дне ложбинки подобрал еще один замечательный рог, раскидистый и по-боевому заостренный, принадлежащий некогда самцу-хору.

Рога диких оленей ни в какое сравнение не идут с теми дряблыми кустами, что растут на головах домашних. Дрябь никуда не годится, ни на какие поделки. Брошенная на землю, она в одни сутки изгладывается собаками и леммингами. Нехороши рога домашних оленей и в интерьере — слишком декоративны и рождают воспоминания и эмоции не высшего порядка: что ни говори, как и коровьи, вырублены они из черепа домашнего животного.

То ли дело рога дикого оленя! Лемминг зубы обломает, а хант вырежет рукоятку для охотничьего ножа, пряжку для оленьей упряжи. Со стены в квартире они будут напоминать о северных просторах, студеных реках и горных кручах, по веснам — о любовных битвах, какие об эту пору разыгрываются на звериных тропах.

Переваливая с увала на увал, по сизо-голубым ягодникам шли мы дальше и вдруг с заколотившимися сердцами остолбенели как вкопанные. Внизу, в такой же сизо-голубой долинке, всего в каких-то ста шагах, паслись два медведя — с не меньшим удовольствием, чем мы полчаса назад, обирали и обсасывали ягоды. Их широколобые головы под гривастыми воротниками беспрерывно двигались вверх и вниз, и будто слышались даже причмокивающие и всасывающие звуки.

Один был однотонно-бурый, зато другой — на диво пестрый: с золотисто-седым, как у льва, загривком и светлым зеркальцем вокруг несолидного хвостика.

Укрывшись за бугорками и затаив дыхание, минут десять наблюдали мы за медведями. Благодушные и уверенные, увлеченные вкусной ягодой, они не слышали и не чуяли нас. Как тут быть? Надо двигаться дальше, а они заступили дорогу. Командир поднялся в рост и, рупором приложив ко рту ладони, ухнул что есть мочи.

Медведи оборотились, пересчитали всех нас взглядом, измерили с ног до головы и, не теряя достоинства, покатились легким скоком, вскидывая зады, в сторону леса, зеленым поясом протянувшегося вдоль подножия хребта. Ни дать ни взять — пушистые меховые шары, подпрыгивающие на неровностях. А светлое зеркальце вокруг хвоста львастого, казалось, пускало в наши глаза солнечные зайчики.

В достопамятные дни, когда олимпийский Мишка веселился в праздничных Лужниках, два его таежных собрата, помахивая короткими хвостами-пуховками, приветствовали нас на Полярном Урале.

— Хороши студенты! — с восхищением причмокнул губами Командир.

— Почему студенты? — тотчас взлюбопытствовал кто-то.

— За способность к выучке в старину их кое-где студентами называли.

Мое поколение возросло еще на старых представлениях о матушке-природе. В оправдание можно лишь заметить, что воззрения наши имели многовековые традиции в народной жизни.