Гримёр и муза - Леонид Латынин

цифры. Они-то все знают. Встал зал и зааплодировал. В такие минуты только цифрам и веришь, не тому, кто мгновенье назад был Великим, а Таможеннику, Председателю, которые, лицом к залу стоя, ответили на овацию. И ничего не было слышно в этом единодушии еще долго. Но если вы думаете, что все были так уж единодушны, то ошибаетесь — были и другие. Но дело не в том, что эти другие верили Великому больше, чем цифрам, им вообще этот Великий был до лампочки, а слишком много у них накопилось ненависти к тому, что десятилетиями они почти не меняют мест и торчат вот здесь вверху и пользуются последними девками, носят плащи худшего цвета, хотя чем черные лучше белых? Убей Бог, никто этого не знает. Наверное, только тем, что их носят имеющие имена. И вот они, у кого перекопилось ожидание, вдруг не выдержали, так бывает, когда слишком сжимаешь воздушный шар, он деформируется молча, и вдруг — хлоп. Забуксовал поездишко. — Слава Великому!.. — взорвались как будто ракеты в последних рядах, погорели, помедлили огни, и вот замелькали вспышки — все ниже и ниже — «слава!»..

И поднялись кричащие… Кажется, весь зал сейчас встанет, но ракеты — они и есть ракеты! Помедлил Таможенник, пока догорели, руку поднял — и остались стоящие с разинутыми ртами, губы шевелятся, а звука нет. А сверху свет вспыхнул, и тут уж сразу видно, кто — кто, стоящие на свету, как вор, освещенный хозяином, застыли и не шевелятся. И тут совсем пропал весь энтузиазм… А уж по рядам заскользили как тени хором люди, выводя кого силой, кого уговором — из стоящих, застывших, обнаруженных светом.

Очнулся Великий, когда увидел это, прошла обида. Все, о чем ему ум кричал, услышал наконец… Обмяк…

Сам себя дал увести. Чтобы камень песком не растаял, пока не поздно…

А Таможенник спешит — место, где зараза вытекала, надо жечь каленым железом. Его ум тоже в работе, у него не обида — у него расчет. У Таможенника задача, тут не до эмоций. А уж когда Великий такой фокус выкинул, мало расчета, вдохновенье нужно, и пришло вдохновенье; не на операционном столе, не после поправок гримеров, сейчас желающие свободные номера займут…

Хорошая плеть, и рубец на коже и радость на роже — и уже лепятся слова из его рта, становятся каждому в зале понятны и очевидны. Места свободны, и их можно занимать в зависимости от силы, а лицо потом доведут. И сразу — хлоп свет. И только на сцену луч широкий, в аккурат как сцена.

А что происходит в зале?

Вроде никто не видит и никто не знает. Да и действительно, разве что и кто разберет. А там — представь себе собак с полтыщи! — голодных, лютых, сильных, которых засунули в клетку, а клетка прочная и узкая, а вместо пола — змеи. От удавов до гадюк. И что там происходит? Ясно? Только одна особенность — молча. А в первых рядах тишина. Они вроде как ничего и не слышат. Только вот неудачную горемычную пару, метившую в Главные, из первого ряда (она-то чем виновата) вывели бесшумные люди, и на их место уже кого-то другие бесшумные люди перевели. И все так тихо и культурно. Так бывает в кинотеатре, когда фильм идет и ночные совы разводят опоздавших по свободным местам. В полной темноте.

XXII

А на сцене уже наши Сотые. У него улыбка такая, что рожа возле ушей рвется, и у Сотой руки дрожат так, как будто она — согрешившая весталка, стоящая на краю ямы, и вот-вот ее на дно опустят. А над головой у них цифры подобия такие, что и поверить нельзя. А в зале в это время места свободные «занимают» и забыли, что Оригинал существует. А ведь кто знает больше, чем Великий? Но, с другой стороны, может, кто и не забыл, но сейчас не до этого, не упустить шанс — номер сменить. Хороший ход придумал Таможенник, молодец, голова все-таки. Еще есть в пальцах беглость, если мозг с пальцами сравнить, а зал с инструментом, хорошо сыграл… До сих пор в тишине сопенье и стоны, как в подушку, как зарницы на краю горизонта, как всполохи поблескивают. А у Музы сердце от этой победы все внутрь самого себя вжалось, как будто розу ей там прислонили. У Гримера тоска вместо радости. Ну да ладно, никто ведь никогда не верит первым ощущениям, завтра проспятся и все будет иначе.

И главное заключительное действо. Объявляет Таможенник. И после со сцены уходят в зал на свое место. А на сцене только помост и высвечен, похудел свет. Наша пара стоит. Начинается показательная Любовь. Главной пары этого года, получивших имена Мужа и Жены.

У Жены колени подгибаются, а у Мужа выпрямляются от такой удачи, о которой даже он, предчувствуя все, и мечтать не мог. И вот под аккомпанемент небесной музыки в сочетании с собачезмеиным противостоянием начинается э т о, и постепенно все стихает. Даже музыка и даже сопенье и стоны.

Тихо движется поездок, затормозивший о груду рук, ног, голов. И изо всех окон — рожи, глаза, груди, руки.

Да, Великая минута! Город ждет ее год. И каждый раз получает свое удовольствие. Важная деталь. Выбор закончен, а все равно — уж в этом пара должна быть не менее совершенна, чем совершенны ее лица.

XXIII

Прости, я здесь передохну. Поезд только затормозил, но не остановился. Все в порядке. За это время бесшумные люди остатки рук, ног, голов, тщательно собрав, как птицы крохи со стола, кажется, уже вынесли из зала. Имею я право отвлечься? Имею я право передохнуть, выйти из этого тайного механического погубительства на воздух? На дождь? Да, на дождь.

Какая непогода на дворе, как на душе саднит, силуэты домов отсюда, с любого места, далеки и туманны. За спиной — зал. Впереди, внизу, — его увеличенная половина. Куда идти, где передохнуть, передышать, нечем дышать, дышать нечем. Дождем, что ли? Но ты же не рыба… на дне реки, задыхайся, нет, наоборот, притворяйся… Тупо, как на душе. Какое мне дело до них. У меня ведь у самого каждый день — туда. Кошку бы сейчас погладить — муррр. Слышишь, как она под рукой мохнато изгибается? Губами — в шерсть. И все? И ничего ведь и нету кроме? Ах, мокрая шерсть-то. И кошку жалко, всю жизнь жалко кошку, и за