Гримёр и муза - Леонид Латынин

или победа. А уже дальше шел праздник. Начинался главный и самый ответственный момент. Момент наложения. Все маски были повернуты в профиль. Каждая вспыхнула своим цветом. Желтым — она, Зеленым — он, Красным — образец. И — внимание. Сердца остановились и перестали выполнять свою ответственную функцию звукоисторжения. Остановилась музыка. Ну… дальше уже дышать было нечем, но никто и не дышал. Ну…

Может ли дышать опущенный с головой в воду?

Может ли дышать всунутый в петлю, качаясь в воздухе, который никуда не исчез…

Топящий в том случае советует — попав на дно реки, притворяйся рыбой, пока не захлебнешься.

Ну…

Чем еще заполнить эту паузу? Что они, и в самом деле рыбы, что ли? Может, жабры у них под кожей запасные вшиты? Ах, черт, я больше не могу. Я даже не понимаю, почему они могут. Ага… пискнуло, скрипнуло первое сердце. И… Что тут началось! — все выдохнули… Шууу… Совпали цифры на контрольном табло Совпадения. Мгновенье. Было темно. Потом вспыхнул свет, обнаружив на сцене Таможенника, Великого, Председателя и нашу — теперь Главную пару. Боже мой, я никогда не видел такого буйного, пьяного, страшного веселья; они победоносно, гордо, с чувством исполненности долга молчали. Во-первых, они решили свою судьбу. Потому что каждый раз в жизни мог стать кандидатом, но, конечно, не Главной парой. Дело дошло до того, только не пугайся, пожалуйста, что чье-то сердце поторопилось — немыслимо! — и ударило вместо одного два раза. Так бывает, когда, например, человек куда-нибудь торопится и спотыкается вот так — рраз, и все. Никаких аплодисментов, никакого шороха, случилось немыслимое — вторая пара стала Главной. Главной парой Выбора. Вот оно, мелькнуло в голове Сотого. Вот оно, — все правильно. Ноздри его чуть вздрогнули и округлились, как ноздри собаки, учуявшей дичь и нашедшей ее… Сотая была ошеломлена, она еще не знала, чем это кончится, а зал молчал, тоже не зная, как ему отнестись к происшедшему. На их глазах произошло невозможное, т. е. вроде как могло еще произойти. И тут Таможенник взглянул на Председателя. Председатель легко и спокойно встал, подошел к первой и второй паре и разрешил им сесть в зале. Те встали и пошли. Что это была за походка. Так ходят дети после тяжелой травмы. Мало того, что они сами плохо ходят, они еще и повредили эти неумелые ноги. Зал тоже был похож на игрушечный поезд, у которого отказала заводная пружина, он стоял на месте и тихо поскрипывал вагончиками…

XXI

И Таможенник осторожно разрешил себе предположить, что дело в какой-то степени движется в нужном направлении, и осторожность его была весьма уместна. Ибо встал Великий.

Махнул рукой.

И иллюстраторы послушно выполнили его приказ. Погасли цифры.

Все было так, как должно было быть: ему подчинялись. Великий вышел на помост. Великий был спокоен. И не такие сюжеты прокручивал он в своей голове.

Великий нагнул голову.

Так безоружный, окруженный врагами, нагибается, чтобы завязать шнурок, а поднимается с гранатой в руке. Беда, когда человек любит драку, все в нем, и ум и воля, переходит в силу, и простенький вопрос «зачем» уже не втиснется в желание быть и побеждать. Так даже кошка не может жить в камне, хотя она маленькая, а он со скалу, — ибо внутри не пустота, а…

Остановись, Великий.

Зачем тебе это первенство, ты же знаешь ему цену. Ну, Уход. Ну, ученик займет твое место, ведь это твой ученик, и твоя техника операций останется в Городе, тобой сотворенные имена будут так же занимать первые ряды, ведь ничего не изменится, это ты сделал этот Город, это твои люди правят им, это твой Таможенник дергает кукольные ручки, головки и судьбы, во всяком случае, так думаешь ты, и в этом есть доля истины. Уйди сам, но оставь себя — ими. Так ты достигнешь бессмертия. Посмотри в глаза твоему ученику, которые полны растерянности и стыда, ведь, чувствуя вину свою, он останется верен тебе и памяти твоей, остановись, сядь на место, ведь ты больше чем на самого себя — на свое дело руку поднял.

Торкнулась кошка в камень головой, и не в том дело, что больно — а хода нет. Отошла, повесила голову.

Поднял голову Великий.

И каждый сидящий в зале на свой манер, в разной степени сложности, услышал мысли Великого.

Выросло ухо зала, стало, как купол, огромным и всеслышащим, всем своим честолюбием, славолюбием, завистью, неумеренностью, страхом потерь и желанием сохранить слушал зал Великого.

Ум отказывался верить слышимому — ибо оказывалось, что его пара подобна была не Образцу — Оригиналу, который скрыт от простых смертных, и никому не доступно лицо его. А Великому было явлено, когда допущен он был к Оригиналу. И шрам, что Великий сам провел Паре, от правого уха — вниз подобен шраму Оригинала. Ибо только Образец незыблем и неподвижен — а Оригинал живет, и у него, как у всего живого, может быть боль, может появиться шрам, может измениться линия лица.

Ум отказывался верить слышимому.

Куда ты, Великий, на незыблемость, на землю под ногами, на опору дома своего поднял руку. Закон Города — это и есть Образец. Разрушь его, допусти перемены, и камень обратится в песок, а песок смоет дождь — и ничего, кроме пустыни, не будет на этом месте, и вода зальет пустыню, и станет здесь море.

Хорошо бы это услышать Великому. Но обида заложила уши.

И маленький паровозик уже заводит его потная рука, и тот уже иногда пробуксовывает в руке своими крохотными колесиками.

Господи, что за мысль об Оригинале? Что в ней правда и что защита?.. А ведь окажись он прав, и нету наших Гримера и Музы. И нету Сотых, и нету Председателя, и нету этих сменных иллюстраторов. И все, уже, кажется, переиграл Великий Таможенника, хотя, видит Бог, Таможенник тот в этом не принимал никакого участия. И тонкий расчет, что иллюстраторы, зная теперь свою обреченность, готовы, наверное, выслужиться перед Великим, — махнул Великий рукой, чтоб, мол, иллюстраторы показали подлинную степень подобия. Но уж слишком запуганы были бедолаги, и вреден лишний страх в таком деле. И никто им не подсказал, как было поступить в этом случае. И зажгли они прежние цифры, в таком страхе ум — глуп. И еще более почувствовали себя обреченными. И пошел маленький паровозик, пыхтя своими крошечными колесиками, словно тень того — Таможенником пущенного. Дави… ууу… зачастили сердечки сидящих в зале, вот они,