Натюрморт с часами - Блашкович Ласло

Однако места для страха не было, как и времени для ипохондрии. (Он и так заболевал всеми болезнями из учебников по медицине, над которыми корпел). Потому что он различил стихи (раз уж мелодию никак не удавалось), как-то распознал, что Девочка выводит Вечную память, и он, как под гипнозом, едва к ней не присоединился.

А на винограднике вы больше не бываете? Не бываете.

Сначала умер отец, потом Миле. Потом — татап… Я бывала позже еще несколько раз, но никто не предлагал хорошую цену. Не знаю, может быть, слишком много запросила. Честно скажу, они мне не нравились. Знаю, что все больше и больше зарастало, но как же он был хорош в своем полном блеске. Каждый из этих приезжих раскачивал одну и ту же покосившуюся жердь в заборе, бурчал себе под нос перед зарослями кустов, входил в здания сконфуженно, с кислым выражением лица. Я бессильно позволяла им рыскать, заглядывать, примериваться, и поняла, что никто из них недостоин. Вы это не продадите, говорили одни. Вы это не продадите, уверяли меня другие. А я молча закрывала за ними двери.

Потом я слышала, что люди стали приносить туда павших животных, мусор, я жаловалась, сначала мусорщики это увозили, но, в конце концов, все выросло до масштабов городской свалки. И что я могла поделать? Я подавала в суд, все напрасно. Постепенно отступилась… Знаю, что повела себя безответственно, предательски, оставила наследство гнить под грязной кучей, мать никогда бы не позволила, и мне бы не простила… У меня не было сил. И их могила заросла травой, а когда-то мои пальцы были исколоты розовыми шипами. Теперь я прихожу и сижу на скамейке, изъеденной древоточцем, в зарослях травы, меня за ней не видно. Мы больше не разговариваем. Если ты понимаешь, о чем я. Я была сильной, а теперь — слабая. Слышала, там поселились какие-то беженцы. Пусть, я не возражаю. Потом пришла Мария, рассказала про ваше литературное общество, и я подумала: если мне все равно некому отдать, почему не отдать им, бедняжкам. Они хотят сделать там дом творчества, колонию художников. Ладно, пусть только не будет уголовная, смеюсь про себя.

Все это из-за Шупута, разве нет? — торжествующе спрашивает Коста.

И из-за него, голого, — она отвечает так, что собеседник не мог уловить, идет ли речь об имущественном положении или о вечернем автопортрете в обнаженном виде.

Почему вы думаете, что все художники несчастные, — дернулся он почти оскорбленно.

Не надо, не сердись, — мягко просит его Девочка.

Вы разговариваете со мной, как с ребенком, — он и дальше капризничал.

Не говори глупостей, дорогой мой. Если мы устали от разговора, можем прерваться.

Легко увильнуть. Но вы все время Шупута как будто дразните, а, по сути дела, обходитесь с ним, словно он оголодавший пес в репьях, которого ваш благородный брат привел с улицы, околевать в тепле.

О, здесь у нас есть и революционеры, — прикрикнула ограбленная буржуйка. — Мы случайно не марксисты?

Нет, не бойтесь, — отступил парень, понимая, что перегнул палку, все еще, по инерции, злой на язык, — но, простите, ваше понимание возвышенного — как у выскочек, у нуворишей. Мы же, напротив, говорим об искусстве, о человеке.

Я не могу отнести его к аристократии, он же накладывал сахару по три ложки с верхом в кофе с молоком или в чай…

Он любил сладкое…

… наливал суп до края тарелки…

Нервная рука, ничего более…

… оставлял мясо, чтобы съесть его после гарнира, — перекрикивала его женщина, потерявшаяся в детской считалке, — вылизывал тарелку или оставлял на ней слишком много еды, можно было подумать, что она ему не нравится…

Непосредственный человек, он не придерживался вашего мещанского бонтона, глупых рекомендаций с уроков домоводства…

Но, дорогой мой, — взывала Девочка, — я-то чем виновата, это все признаки бедности!

Естественности, мадам, естественности, — страстно убеждал ее самоназначенный заступник Шупута, а потом вдруг резко умолк, поняв, что говорит о себе, в порыве самоидентификации с художником, с покойником.

А знаешь, ты прав, — произносит женщина после краткой паузы, и это снисходительное признание Коста воспринимает как собственное поражение, как милостыню.

Дамы и господа! Отец лично приготовит на ужин рыбу, — объявляет Миле, кланяясь во все стороны, подражая конферансье в кабаре.

Этого невинного сомика? — грустно спрашивает Девочка, надевая на голову рыбе, лежащей на траве, огромный таз, и непонятно, она действительно опечалена, или кокетничает. Сильный сом бьется и обрызгивает ее. — Кыш, животное!

Ну, будет разное, — говорит Миле, улыбаясь сестре. — Чего рыбаки выловят.

Ребята, я тут у вас растолстею, — шутя, жалуется Богдан, похлопывая себя по животу.

А в Париже ты, и правда, отощал, — Миле приглядывается к явно похудевшему другу.

Вот так, когда танцуют до утра…. с кем попало, — ехидно вмешивается Девочка.

Эй, полегче, а то слишком остра на язык, — укоряет ее брат. Подавив злость, обиженная девчонка уходит в другой конец сада, садится на качели и начинает сердито раскачиваться.

Правда, а что с любовью, старик? — оглядываясь, спрашивает Миле потихоньку.

Любовь, ах, любовь, я оставил это Верди, — Богдан произносит покорно, хотя размахивает кистью, как дирижерской палочкой.

А та норвежка, Рут? Разве в прошлый раз, в конце концов, не промелькнула искра? Ты сам рассказывал.

Рут, Рут… Она помолвлена, изменница. Я приехал в Париж, стал ее разыскивать, а она уже два месяца, как в Швеции…

И?

Ничего. Замены не было, послушай, занятия любовью отвлекают от работы.

Солнце пробивает себе дорогу сквозь ветки деревьев. Молодые люди замолкли. С Дуная ветер приносит тени. Миле накрывает лицо книгой. Это было что-то о военном искусстве, Богдан читает название — Tactics, и это его очень удивляет. С реки доносится едва слышный, слов не разобрать, разговор рыбаков, а из глубины сада затихающий скрип качелей. Размечтавшиеся молодые люди вздрагивают от голоса проснувшегося старика. Можно ли сказать, что старый Захо был милым в своей нетерпимости?

Что означает его фамилия? Шупут? Никогда не слышал. Точно так же он мог бы быть Путуш, Тушуп… Или Пршут,[9] — старик высмеивал худобу Богдана, похожего на щегла.

Это и Крижанич говорит, — кисло подлизывался к старику Богдан.

Дедушка, не говорите гадости. И я бы вас попросил обращаться к Богдану, — краснея, предупреждает Миле.

Ладно, ладно, — примирительно бормочет старикан. — Какая фамилия?! Они все такие, эти, с того берега… А вот откуда они родом?

Мы из Лики, но давно. Говорят, что Шупут пошло от usput или suput[10] Еще под турками мои предки ходили окольными путями, избегая неприятностей в путешествиях. То есть, Шупут — это usput, — лепетал Богдан.

Не бойся, я и не думал, что ты племянник Страхинича Бана[11]… А разве вы там с турками косо друг на друга смотрели? — подкалывал старый брюзга.

Дедушка! Я же сказал вам, что Богдан из Хорватии. Они сербы, как и мы. Есть хоть один народ на свете, который вы не презираете?

Сербы? А откуда у него эта мадьярская сопатка?

Мадьярская? — наш летописец недоверчиво качает головой. Они должны быть блондинами, светло-желтыми, как цыплята. Худыми или коренастыми. Сутулыми, как сапожники. Обязательно с печально повисшими усами. Боящимися щекотки, склонными к самоубийству. Тяжелыми. Нет, Шупут не похож на это изображение.

На своем кратком веку он написал несколько автопортретов, и даже нарисовал один автошарж. Ну, что сказать: он словно бы стеснялся рассказывать о себе. Полотна наполнены отступлениями, мелочами, которые затуманивают горизонт, смысл. Чайник, раскрытая шкатулка, бутылка с этикеткой, керосиновая лампа, да еще к тому же удвоенные мутным зеркалом, и какие-то картины на противоположной стене, поэтому художник, в беретке, с шарфом вокруг шеи и в пестром шлафроке, никак не может вынырнуть на поверхность, словно весь в масле и оттого скользкий. Он не производит впечатления несчастного, скорее болезненного, он не таинственный, скорее, нервный, не педантичный, а мелочный. Двумя годами раньше, в 37-м, весь какой-то отекший и отстраненный. Здесь палитра, кисти, холсты, только нет самого художника! Словно, к примеру, рассказывает нам о лете, а его самого мучает зубная боль. Видно, что ему неудобно, как в чужой одежде. Руки настолько неестественны, что зритель мог бы побиться об заклад, что это протезы. Заметно, что он скован, что нет гармонии между головой и телом, что он не похож на себя.