Сабля атамана - Ким Васин

Резво скачет конь, сверкает сабля. Келай подскочил к голубой ограде и вдруг остановился, взглянув в раскрытое окно.

Келай никогда не был в доме Харитона, и комната, видная через раскрытое настежь окно, поразила его. Прямо против окна на стене, оклеенной желтой бумагой, висели большие черные часы с красивыми красными цветами, то ли из бумаги, то ли еще из чего, а под часами, разинув широкую пасть, сверкала граммофонная труба.

Но даже не граммофон поразил мальчика, а то, что под часами стоял шкаф со стеклянными дверцами, полным-полнехонек разных книг, толстых, как кирпичи, тонких, как блины, пестрых, черных, золотых. На столе возле окна тоже лежали книги.

«Ой, сколько много книг! — удивился Келай. — Куда ни глянешь — везде книги… Хоть бы одну в руках подержать…».

Одна раскрытая книга лежала прямо на окне.

Келай знал, что нехорошо заглядывать в чужие окна, но книга притягивала его к себе как магнит, и он не выдержал. Оглянувшись вокруг, он поставил ногу на перекладину ограды, ухватился руками за две соседние балясины, подтянулся и вытянул шею, стараясь заглянуть в окно.

В это время кто-то подошел сзади.

— Ты что в окно глазеешь? — послышался скрипучий сердитый голос. — Залезть хочешь?

И, прежде чем Келай успел обернуться, человек больно, словно клещами, схватил его за ухо.

— Ай-ай, больно! — закричал Келай.

— А больно, не воруй, — будто гусак, прошипел человек.

— Пусти! Я не вор! — Келай дернулся и, вырвавшись из цепких пальцев, повернулся к обидчику.

Перед ним стоял Харитон. Старик тоже узнал соседского мальчонку.

— A-а, комиссарыш! По отцовской дорожке идешь. Как папаша, высматриваешь, где бы хапнуть чужое, — хрипел старик.

Келай отбежал в сторону. Ухо горело как в огне и нестерпимо болело. Мальчик схватился за него рукой, и на ладони отпечаталось кровяное пятнышко. На глаза навернулись слезы; он вот-вот готов был заплакать во весь голос.

А Харитон все скрипел, кричал, ругался, так зло и быстро, что нельзя было разобрать ни одного слова.

На шум из окна выглянул круглолицый розовый адвокат Каврий.

— Дражайший папаша, — с мягким упреком сказал он, — зачем ты портишь себе нервы? Во-первых, коммунист никогда не крадет, он просто все отбирает. Он теперь всему хозяин, и, следовательно, по вопросу о том, вор он или не вор, не может быть никакого спора.

Каврий белым платочком осторожно вытер блестящую бритую голову и так же важно и лениво продолжал:

— А во-вторых, обстоятельства… Э-э, как бы это сказать по-марийски… Обстоятельства…

Глянув на примолкшего Харитона и запнувшегося Каврия, Келай вдруг громко крикнул:

— Кулаки вы! Буржуи! Вот вы кто! Погодите только, отец вам покажет!

Он не знал, что может сделать отец Харитону и его мордатому сыну аблакату. Но кто же, кроме отца, вступится за Келая?

Харитон от слов Келая снова разъярился. Он подпрыгнул, как будто ему сунули в штаны пук крапивы, и принялся ругаться быстрее прежнего. А Каврий скривил губы, сморщился и громко проговорил:

— Ну, это ты, молодой человек, хватил через край. Слово «буржуй», как бы тебе сказать, в данном случае совсем не подходит…

— А если как раз подходит? — послышался вдруг спокойный негромкий голос.

Келай обернулся и увидел комиссара Андрея Петровича. Никто и не заметил, как он подошел.

Комиссар, строго глядя на Каврия, сказал:

— Если уж говорить правду, каждый мальчишка в деревне знает, какие вы богатеи.

— Гражданин комиссар, ну какой же отец богатей? — улыбаясь и показывая на Харитона, одетого в какую-то рвань, сразу заискивающе заговорил Каврий. — А я тем более настоящий пролетарий, живущий умственным трудом. О своих занятиях я могу вам предъявить соответствующие документы.

— Документы найдешь, недаром ты адвокат, — отмахнулся Андрей Петрович. — Но шила в мешке не утаишь. Всем известно, что твой отец самый богатый мужик в деревне.

— Ах, вы поминаете прошлое!.. Но ведь в жизни, как говорит философ, все течет и изменяется. Когда-то, лет пять тому назад, у отца действительно было крепкое хозяйство. А ныне он классический пролетарий.

— Уж очень быстро вы стали пролетариями, — усмехнулся комиссар, — а повадка у вас старая: видите, что сделали с ребенком? Звери, настоящие звери!

Каврий покраснел словно вареный рак, а Харитон бочком-бочком засеменил к калитке.

— Добром с вами разговаривать — толку не будет, — сказал Андрей Петрович и, повернувшись к Келаю, погладил его по голове. — А ты не вешай головы. Уж если плакать, то пусть плачут враги, а не мы. Проводи-ка меня лучше к отцу.

Келай вымазанной в крови ладонью вытер слезы и без боязни взглянул на окно с голубыми наличниками. Там уже висела задернутая белая шторка.

Дом, в котором жили Келай с отцом и матерью, стоял на конце деревни, в глухом переулочке, спускавшемся к речке. Ветхий, покосившийся, он напоминал старое, брошенное воронье гнездо. Солома, которой он был покрыт, стала грязно-серой, как дорожная пыль, и местами, прогнив, осела. По черным, закопченным стенам не трудно было догадаться, что изба переделана из бани. Так оно и было в самом деле. Когда Васлий перебрался в эту деревню, он купил старую баньку и поселился в ней.

Избушка производила жалкое впечатление. А Келаю она нравилась: ни один дом в деревне не стоял так близко к речке и ничей двор не окружали такие густые заросли шиповника, в которых можно заплутаться, как в настоящем лесу.

Но комиссар, взглянув на избушку пастуха, только грустно покачал головой. Келай, увидев, что его дом не понравился комиссару, опустил голову.

— Ничего, не горюй, — ласково сказал комиссар, — придет время, построим вам новый дом, прекрасный и светлый, как дворец.

— Как у Харитона? — спросил робко Келай.

— Еще лучше, — улыбнулся комиссар.

Келай в ответ тоже улыбнулся, подумав: «Ну и шутник же комиссар! Кто же станет нам строить новый дом, когда у отца денег нет?»

В это время Васлий увидел в окно комиссара и вышел из двери навстречу гостю.

— Андрей Петрович, товарищ комиссар! — радостно воскликнул Васлий. — Дождался я тебя все-таки. Спасибо, что пришел.

— Да я давно собирался заглянуть к тебе, — ответил комиссар, крепко пожимая руку пастуху, — все времени не было. Сам знаешь, работы по горло. А сегодня наконец выбрался. Меня к дому сынишка твой проводил. Бойкий он у тебя.

Только теперь Васлий заметил кровь на ухе сына:

— Что случилось? Подрался с кем?

Келай, почти забывший про свое разодранное ухо, вдруг снова почувствовал боль и, всхлипывая, начал рассказывать, как все было.

— Проклятые! — выругался отец. — Чувствуют свою близкую погибель, так готовы даже на ребенке зло сорвать!

Услышав возмущенный возглас мужа, из дома во двор выбежала мать Келая.

Она бросилась к сыну и, отирая кровь с уха сына, запричитала:

— Чтоб им сдохнуть, проклятому племени! Мальчонку средь бела дня изувечили! Говорила ведь я: худо будет. Погоди, и до тебя доберутся, Васлий!

Старый пастух нахмурился:

— Знаю, злы они на меня, за каждым шагом следят. Но что же мне из-за этого голову перед ними склонить? А ты, Марпа, попусту не реви, слезами горю не поможешь. Встречай-ка лучше гостя, — и, повернувшись к Андрею Петровичу, спросил: — Ты, чай, проголодался, пока по деревням бродил?

— Врать не стану, проголодался…

За столом Келай сел на свое любимое место — в углу возле окна; Андрея Петровича пастух усадил на единственный в избе стул.

— Эк, калтак![19] — сокрушенно приговаривала Марпа, наливая из чугуна в большую деревянную миску жидкие зеленые щи. — Угощенье-то у нас никудышное, даже стыдно гостя за стол сажать: мяса нет, крупы нет, ладно вот картошки накопали и варим с крапивой.

— Да, угощенье у нас, Петрович, неважное, так что не обессудь, — подмигнул Васлий. — Кочкай, комиссар, «наша марийская вера такой: кочкать надо»[20].

Впрочем, извинялся он зря: Андрей Петрович зачерпнул ложку горячей похлебки и сказал:

— По нынешним временам, Васлий Ямбулатович, и такой обед подай господи. Мы-то хоть такую похлебку хлебаем, а в Петрограде и Москве рабочим дают по осьмушке хлеба на день — и все. Да не только в Питере и Москве, по всей России рабочие голодают.

— И откуда ты всегда все знаешь? Небось от приезжих слыхал?

— И от приезжих, а больше узнаю из газет и книг. Прочитаешь газету или какую хорошую книгу — и весь мир перед тобой как на ладони.

— Счастливый человек, который знает грамоту, — с завистью вздохнул старый пастух. — Умел бы я грамоте, уж я бы все книги до буковки прочитал… Только кто нас, голопузых, будет учить? Вон Келаю восемь стукнуло, а он тоже, видать, без школы останется. В нашей-то деревне школы отродясь не бывало и в селе, говорят, закрылась…