Книга Рабиновичей - Филипп Бласбанд

Однажды вечером, прощаясь на площади Шатлен, мы поцеловались быстрым нежным поцелуем, словно уже были давними любовниками. Сев в машину, я безвольно откинулся на сиденье и, когда поворачивал ключ зажигания, почувствовал, что колени у меня дрожат.

Мы были парой, не успев толком стать любовниками. Очень скоро мы поселились вместе. Очень скоро начали ссориться. Мнения, опыт, вкусы у нас не совпадали. Я, например, привык, что каждая вещь у меня лежит на своем месте, тщательно выбранном по зрелом размышлении, чтобы, по мере надобности, сразу ее найти; привычки Мари оказались куда более «богемными»: грязная посуда у нее копилась в раковине, одежда валялась где попало, а книги она совала в любое свободное место на полках. Мы часто ссорились из-за этого и по многим другим поводам, до крика. Но мы были очень влюблены, и оба чувствовали, что встретили наконец человека, с которым хочется прожить жизнь, вместе состариться, класть вставные челюсти в один стакан, стать парой пожилых голубков-неразлучников, вместе глупеть, вместе впадать в детство, любить друг друга нежной младенческой любовью и умереть если не вместе, то один за другим, с разницей в несколько недель, чтобы второй умер не от горя, но от любви. Мы часто говорили с ней об этом, о долгой совместной жизни, о старости, о любви, которая будет с нами до самой смерти.

Мари хотела ребенка, причем как можно скорее; я же предпочел бы побыть вдвоем еще несколько лет, подготовиться, лучше понять, что это значит — создать новую жизнь; но Мари говорила, что «пара без детей только и может созерцать свои пупки, пока не распадется!..». Мы попытались зачать ребенка, но, несмотря на расчеты, диеты, гимнастику, лекарства, несмотря на все тесты и консультации специалистов, каждый из которых дудел в свою дуду, развивал собственную неожиданную теорию, пробуждавшую новые надежды, вновь и вновь обманутые — несмотря на все это, Мари не беременела, и это подтачивало наши отношения и отдаляло нас друг от друга. Я пытался объяснить ей, что это не страшно, что ребенка можно усыновить; мне не хотелось повторения ссор, разлучивших мою мать с отчимом, но эти ссоры повторялись, почти в точности. Я слышал от себя слово в слово те же фразы, которые произносил Ришар двадцать лет назад, как будто история всякой семьи сводится к неизбежному воспроизведению одних и тех же тем.

Конфликты вспыхивали что ни день, мы с Мари ссорились по любому поводу, дулись друг на друга часами, мрачнели, мучились.

Гроза разразилась у Натана, на семейном сборище, на Пасху. В последние несколько лет Натан стал приверженцем традиций; это сводилось к весьма приблизительному шабату раз в два месяца (свеча, вино и речь дяди Эли — говорил он по-французски и, как правило, не то) да нескольким праздникам: Новый год, Пурим, Пейсах, — и вот на этот Пейсах, между солеными яйцами и горькими травами, мы с Мари поссорились. Случись эта ссора у нас дома, мы бы успокоились понемногу и вновь пребывали в стадии ядовито-вежливого перемирия, до следующей стычки, однако на этот раз мы как бы призвали в свидетели всех, и ни один довод, ни одно оскорбление нельзя было взять назад или загладить, потому что мы выкладывали их друг другу прилюдно. Нарыв наконец прорвался.

Я снова стал холостяком — причем без всякого труда, как будто пять лет, прожитых с Мари, мне просто приснились. Я смирился с тем, что останусь один, что мне не суждено больше ни любить, ни быть любимым. Мало-помалу человеческие прикосновения стали мне противны. От необходимости поцеловаться с кем-то меня пробирал озноб, а когда это была женщина, тошнота подкатывала к горлу. Меня раздражали запахи людей. Есть в чьем-то обществе становилось все труднее.

Я все время чувствовал голод. Классическая булимия, как по учебнику. Мне надо было все пробовать, сравнивать и снова пробовать, чтобы вспомнить вкусы. Я делил пищу на категории. Классифицировал. Начал с шоколада и продегустировал все сорта «Кот д’ор» от черного до ванильного с начинкой. Затем переключился на «Линдт», не обошел своим вниманием и конфеты («Леонидас», «Корне», «Нехаус» и другие), наконец добрался до американских шоколадных батончиков, оценил их знакомые вкусы, отдав предпочтение черному «Баунти», а поскольку было лето, решил отведать их и в виде мороженого, затем обратил внимание на другие его сорта и перепробовал все вкусы «Капу» и «Хаген Дас». Так же углубленно я изучил колбасы, жареный картофель, сыры. Я объедался хлебом и маслом, макаронами и жирным мясом. Я толстел. Мне нравилось чувствовать себя все более обрюзгшим, тяжелым, неповоротливым. Нравились отвисшие щеки и двойной подбородок. Я хотел стать омерзительным. Обнести себя крепостной стеной из жира, который защитит меня от внешнего мира и мало-помалу поглотит.

Однажды, в субботу, мать разбудила меня телефонным звонком в шесть утра. Она получила телеграмму: умер Гади.

— Гади? — переспросил я, ничего не понимая спросонья.

— Твой отец.

— Ах да, мой отец.

«ДА ПЛЕВАТЬ МНЕ НА ЭТО!» — чуть не крикнул я. Но сдержался. По голосу матери я чувствовал, что она встревожена и готова расплакаться. Телеграмму, объяснила она, прислала ей подруга, у которой есть кузен в кибуце, соседнем с тем, где жил отец, и этот кузен… — в общем, запутанная история, и тут же, по телефону, она впервые сообщила мне, что у отца есть еще один сын, а у меня, стало быть, единокровный брат.

— Я сама не знала, — добавила она. — Узнала только что.

По ее тону я догадался, что ей это было известно всегда, с самого начала, но она предпочла скрыть от меня.

Только после того как я положил трубку, до меня по-настоящему дошло: у меня есть единокровный брат. Я не знал, смеяться мне или плакать. Поэтому махнул на все рукой и плотно позавтракал яичницей с беконом, круассаном и тостами с маслом и вареньем в отеле недалеко от дома. Я заглатывал пищу, почти не жуя, чтобы поскорее наполнить себя до отказа.

Мне не хотелось ехать в кибуц. Не хотелось возвращаться в эти места, связанные для меня с неприятными воспоминаниями; мать настаивала: она-де слишком стара для такого путешествия, должен же кто-то принести соболезнования от ее имени. «Это был как-никак мой муж и твой отец».

Я мог привести множество доводов, чтобы не ехать. Но не стал. И вылетел самолетом в Израиль.

Кибуц так мало походил на мое воспоминание, что я утратил память о нем. Потом я уже не мог припомнить деревню моего детства, а видел лишь ту, в которой побывал весенним вечером тридцать лет спустя.

Но топография деревни, вероятно, была запечатлена в моем подсознании. Я ориентировался в ней без труда. Не спрашивая дорогу, я прошел тропинками, обсаженными с обеих сторон большими душистыми цветами, свернул между бетонными домиками и попал прямо в столовую.

Люди в шортах и сандалиях входили и выходили, шаркая ногами. Гомонили подростки, сидя на каменном бортике. Девушки с золотистыми ляжками были так красивы, что мне стало нехорошо и я опрометью кинулся в столовую.

Первому же встречному человеку, молодому, но уже лысому, я сообщил по-английски, что ищу сына Гади. Он посмотрел на меня, чуть склонив голову, пристально, будто припоминал, где мог меня видеть. Может, это был мой одноклассник? И он каким-то чудом узнал меня?

— Какого Гади? — спросил кибуцник.

Это озадачило меня: их что, много? Это такое распространенное имя? Половина мужчин в этом кибуце зовутся Гади? Я хотел назвать фамилию отца, которую, хоть и не носил без малого тридцать лет, всегда вспоминал без усилий. Однако на этот раз она вдруг вылетела у меня из головы. Не найдя ничего лучше, я брякнул:

— Я ищу сына Гади, который недавно умер.

Он кивнул, увлек меня к столику в глубине, возле пианино, и показал пальцем на сидевшего за ним мужчину.

Мой единокровный брат медленно чистил огурчик. Рядом с ним сидела женщина, наверно его жена. Не могу сказать, как она выглядела, была красива или нет, худая или толстая, брюнетка или блондинка. Я на нее не смотрел. Я уставился во все глаза на брата, до сей поры мне неведомого. Как по книге, я читал по его лицу, сутулой фигуре, густым бровям — читал целую жизнь: прошлое, детские болезни, беды и радости.

Увидев меня, брат отложил огурчик, повернулся и смерил меня неприветливым взглядом с головы до ног, не выражая никаких эмоций. Он встал, вытянувшись в струнку, словно хотел показать превосходство своей стати, хотя был ниже меня ростом. О чем-то спросил на иврите. Я ответил, что говорю только по-французски и по-английски.

Брат напомнил мне моих одноклассников, которые задирали, дразнили и обзывали меня. Он был один из них, «бен мешек» (мне вдруг отчетливо вспомнилось это слово на иврите, первое за несколько десятков лет: «бен мешек», «сын хозяйства», человек, который родился в кибуце, женился в кибуце и умрет тоже в кибуце, где ж еще).