Интернет как иллюзия. Обратная сторона сети - Евгений Морозов

Восточные немцы не особенно интересовались вестями из НАТО, предпочитая им ненавязчивые новости и развлекательные передачи, особенно американские (“Даллас”, “Полиция Майами: отдел нравов”, “Бонанза”, “Улица Сезам” и “Улицы Сан-Франциско”). Даже журнал Социалистической единой партии Германии “Айнхайт” признавал, что очень многие смотрят сериал “Династия” (известный в Германии под названием “Денверский клан”). Американец Пол Глейе, фулбрайтовский стипендиат, в 1988–1989 годах преподавал в ГДР. Глейе вспоминал, что когда он раскрывал карту США, чтобы рассказать немцам о родине, “первой просьбой часто было ‘показать, где Даллас и Денвер’”. А студентам, казалось, “было интереснее слушать об Университете Монтаны, когда я сообщал, что он находится в 850 километрах к северо-западу от Денвера, чем когда я рассказывал, что он лежит в живописной долине в Скалистых горах”.

Долгое время спустя после падения Берлинской стены немецкие исследователи Михель Мейен и Уте Навратил опросили сотни бывших восточногерманских граждан. Оказалось, что многие из них даже не верили тому, что слышали в западных новостях. Они считали изображение жизни в ГДР намеренно искаженным и сильно идеологизированным; пропаганда собственного правительства заставила их ждать того же от западных. (По иронии, в своем недоверии к западному аппарату пропаганды они показали себя более хомскианцами, чем сам Хомский.) Кроме того, когда в рамках специального исследования жителям Восточной Германии задали вопрос, как те желали бы изменить телевизионное программирование в собственной стране, они высказались за увеличение количества развлекательных передач и уменьшение количества политических. Так чиновники, ответственные за пропаганду в ГДР, узнали, что лучший способ вынудить сограждан хотя бы иногда смотреть идеологически выдержанные программы по телевидению ГДР – это пускать их в эфир тогда, когда западногерманское ТВ показывало выпуски новостей и аналитические передачи. Их восточные немцы считали менее интересными.

Опиум для народа: сделано в ГДР

Бесперебойная поставка развлечений с Запада сделала значительную долю населения ГДР непригодной для политической активности, и это не ускользнуло от внимания немецких диссидентов. Кристофер Хайн, известный восточногерманский писатель и диссидент, в 1990 году заявил в интервью:

[Наша задача в ГДР осложнялась тем, что] все как один могли ежедневно в восемь вечера покинуть страну и отправиться на Запад – посредством телевидения. Это ослабляло давление. В этом состояло наше отличие от Польши, Чехословакии и СССР. Там давление не снижалось, что вызывало противодавление… Вот почему я всегда завидовал русским и полякам… Вообще же полезное соседство Федеративной Республики [Германия] не было полезным для нашего развития… У нас не было самиздата, поскольку был доступ к издательствам Западной Германии.

Исследование архивов подтвердило правоту Хайна. Восточно-германские власти, пекущиеся о самосохранении, прилагали много усилий для того, чтобы уловить настроения молодежи. Для этого они регулярно заказывали исследования, большинство которых проводила организация с жутковатым названием Центральный институт исследований молодежи (основан в 1966 году). В 1966–1990 годах сотрудники института провели несколько сотен опросов старшеклассников и студентов вузов, молодых рабочих и т. д. Руководство института не было вправе ни исследовать другие демографические группы, ни публиковать результаты своих исследований. (Эти материалы, ставшие доступными после воссоединения Германии – настоящий кладезь информации для ученых, изучающих жизнь в ГДР.) Респондентов спрашивали, например, согласны ли они с утверждениями “Я придерживаюсь марксистско-ленинского мировоззрения” или “Я люблю Восточную Германию”.

Хольгер Луц Керн и Йенс Хайнмюллер – немецкие ученые, преподающие в Соединенных Штатах, – изучили эти данные, чтобы понять, как удовлетворенность граждан ГДР своей жизнью и поддержка ими режима соотносились с доступностью западного вещания. Они опубликовали результаты в статье с провокационным названием: “Опиум для народа: о роли иностранных медиа в стабилизации авторитарных режимов”. Керн и Хайнмюллер обнаружили, что восточногерманская молодежь, которая могла смотреть передачи западного телевидения, в целом была более довольна жизнью и режимом. А молодые люди, жившие в Долине невежд, были в большей степени политизированы, критически настроены по отношению к режиму и – самое интересное – склонны к обращению за выездными визами. По словам Керна и Хайнмюллера, “неожиданно для марксистов капиталистическое телевидение, похоже, выполняло в коммунистической Восточной Германии ту же роль, которую Маркс приписал религии в капиталистическом обществе, объявив ее ‘опиумом народа’”.

Керн и Хайнмюллер сочли это эскапизмом: “Западногерманское телевидение помогало восточным немцам ежевечернее сбегать от коммунизма по меньшей мере на пару часов, что делало их жизнь более терпимой, а восточногерманский режим – легче переносимым… Влияние западногерманского телевидения привело к тому, что поддержка режима со стороны населения выросла”. Как бы то ни было, доступ к превосходным западным развлечениям (у ГДР ушло много лет на то, чтобы научиться снимать качественные развлекательные программы, которые могли бы составить конкуренцию зарубежным) деполитизировал широкие слои населения Восточной Германии, несмотря на то, что правительство не мешало людям узнавать из западных новостей о несправедливости восточного режима. Западное телевидение делало жизнь в Восточной Германии легче и одновременно осложняло борьбу диссидентского движения. Протест начал созревать именно в Долине невежд: ее обитатели были гораздо менее довольны жизнью, чем немцы, находившие убежище в увлекательном мире “Династии”.

Если судить по этим исследованиям, молодежь особенно склонна к эскапизму, к тому же мы почти не располагаем данными о предпочтениях взрослых жителей ГДР. Возможно, здесь теория об “освобождении через гаджеты” имеет некоторые основания. Взрослые, разочарованные тем, что “социализм с человеческим лицом” так и не наступил, вероятно, были сильнее подвержены фрустрации и оттого легче обращались к политике под влиянием манящих картинок западного капитализма. Пол Беттс, английский ученый, изучавший восточногерманскую культуру потребления, отмечал, что “явления, якобы преодоленные государством во имя великого социалистического эксперимента (субъективные пристрастия, личный комфорт, товарный фетишизм, иррациональное потребительское поведение), неожиданно обернулись его могильщиками. По иронии, люди отнеслись к мечтам о лучшем мире, мире изобилия, серьезнее, чем показалось государству, так что государство поплатилось за свою недобросовестную рекламу”. Популярная шутка того времени гласила: “Марксизм работает, если речь идет не о машинах”. (Кажется, китайцы усвоили восточногерманский урок. В 2010 году они купили у “Форда” марку “Вольво”.)

Опыт ГДР показывает, что в авторитарном обществе СМИ могут играть гораздо более сложную и противоречивую роль, чем вначале полагали на Западе. Вначале исследователи сильно недооценивали жажду развлечений, а информационному голоду (особенно если речь идет о политической информации), напротив, отводили слишком важную роль. Каким бы ни было давление извне, большинство в итоге сумеет приспособиться даже к самой жесткой политической ситуации посредством телевидения, искусства или секса.

Тот факт, что СМИ великолепно справились с освещением падения Берлинской стены, заставил многих поверить в то, что они играли такую же полезную роль в течение всей холодной войны. Однако это – утопия: какую бы роль ни играли СМИ в кризисных ситуациях, не следует ее абсолютизировать, поскольку их обычные функции совершенно иные и нацелены скорее на развлечения (уже потому, что они лучше продаются). Приведем пример: хотя многие высоко оценили роль “Твиттера” в освещении манифестаций в Иране и содействии им, смерть Майкла Джексона, последовавшая 25 июня 2009 года, быстро вытеснила политику из перечня наиболее популярных тем обсуждения на сайте.

“Аватар” в Гаване

Западные медиа, охотнее уделяющие внимание потребительской стороне капитализма, чем самиздату, дали своей страждущей восточноевропейской аудитории довольно ограниченное представление о том, что такое демократия и какие обязательства граждан перед обществом и какие институты она подразумевает. Эразим Когак, чехословацко-американский философ, семья которого эмигрировала в 1948 году в США, вспоминал в 1992 году: “Печальная правда заключается в том, что американская мечта, как ее представляют себе бывшие подданные советской империи, почти не имеет отношения к свободе и правосудию для всех, зато имеет прямое отношение к мыльным операм и каталогам ‘Сирс’… Эта мечта характеризуется главным образом безответственностью, нереальностью и моментально вознаграждаемой алчностью”. Когак знал, чего на самом деле желали массы в Восточной Европе: изобилия, “заманчивого достатка, который маячил по ту сторону границы, в [Западной] Германии и Австрии… беззаботности, свободы от ответственности”, а не абстрактной демократии на джефферсоновский манер. Когак указывал на то, что население Восточной Европы, в начале 90-х годов пришедшее к достатку, обошлось без серьезных раздумий о том, что такое демократия. “Когда популярный чешский карикатурист [Владимир] Ренчин захотел изобразить свое видение плодов свободы, – писал Когак, – он нарисовал человека на диване, окруженного игрушками и трофеями: автомобиль, телевизор с видеомагнитофоном, ПК, портативный бар, газовый гриль. Ни тени иронии в этом не было. Все это и означало свободу”.