Земля русская - Иван Афанасьевич Васильев

укропом, мокрой крапивой. У кого-то на краю деревни желтым пятном светится окно. В темноте огонь кажется далеким и таинственным.

Я пробую сориентироваться и представляю, что окно, у которого мы сидим, выходит на дорогу на Моисеевичи. Там центр колхоза, оттуда тянут в Крестовую электролинию. Говорю об этом Якову Федотовичу.

— Да, — подтверждает он, — на Моисеевичи. Этой дорогой в школу ходил. Иду, бывало, домой, только из лесу выйду, Петька меня уже видит. Петька — это брат старший. Болел он, ходить не мог. Все на кровати лежал, вот тут у окна. Вместе со мной школьный курс проходил. Только я в избу — раздеться не даст, кричит: «Какие сегодня задачки задали?» Фантазер был. Уроки сделаем, он мне рассказывает, что за день выдумал. То у него красная конница на лугу сражалась, то разбойники в лесу злого барина поймали — все в таком роде…

Василий собирается спать: завтра ему рано на ферму. Юрка тоже начал клевать носом. Яков Федотович затворил окно, сказал, что и нам пора отдыхать.

Спать пошли на сеновал. Летом нет лучшего ночлега, чем на сеновале. Едва смежишь веки, как перед глазами закачается некошеный луг, запахнет смолянкой и диким клевером. Шум дождя по крыше напомнит шорох травы под косой, и кажется, не сухая метелка щекочет ногу, а идешь ты по широкому колкому прокосу, со всего плеча пускаешь в траву отточенную сталь, и поет она по росе свою песню: вжик… вжик…

Юрка ворочается на непривычной постели, бубнит недовольно:

— Дядя Вася подушки не дал…

— На сеновале на подушке только барчуки спят, — говорит Яков Федотович.

Юрка не хочет быть барчуком, уткнул голову отцу под мышку, обнял за шею и заснул. Яков Федотович натянул ему на плечи одеяло, усмехнулся ласково:

— Герой — карман с дырой…

Сеновал был полон шорохов. Крапал по крыше дождь, что-то грызла в углу мышь, в хлеву вздыхала корова. Мы лежали молча, слушали шорохи и думали о своем. Яков Федотович вдруг сказал:

— Письмо вчера получил. Гляжу на подпись — и глазам не верю: Хаит! Был у меня в отделении Идель Хаит. В Сталинграде погиб. Сын его пишет, Яков. В армии служит. Просит об отце рассказать. Вот как время идет! Дети солдат стали солдатами… А он совсем не помнит отца. Не пришлось спать вот так, с отцом на сеновале…

Я читал почту Якова Федотовича. Много писем ему приходило. От детей, от солдат, от солдатских вдов. Помню, Алеша Фатеев из Ростова докладывал: «Дядя Павлов, теперь я поправился и по утрам занимаюсь зарядкой и обливаюсь холодной водой…» А солдат Михаил Кудрин писал с Дальнего Востока о том, что скоро демобилизуется и собирается ехать домой, в Ровно, на велосипеде. Просил доброго напутствия и обещал: «А письмо Ваше я сохраню на всю жизнь и буду детям показывать».

Опять молчим. Не спится. Приходят мысли о детях, вспоминается свое детство. Воспоминания растревожили душу, из забытого далека пришла песня:

Богатством своим ты меня не держи,

Все роскоши эти и неги

Я б отдал за крик перепелки во ржи;

За скрип новгородской телеги…

…Разбудил нас петух. Белый, с большим малиновым гребнем, он прямо с насеста горланит на нас.

— О, чтоб тебя! — ругает петуха Василий и прогоняет на улицу. Он набирает охапку дров, говорит нам: — Спите, рано еще. А дождь перестал. Разыграется денек…

Мы спускаемся с сеновала, выходим на улицу. От восхищения я чуть не вскрикиваю. Какая неоглядная даль! Далеко-далеко, до самого горизонта катятся зеленые волны леса. Над лесными распадинами, над лугом, по которому струится Полометь, стелется негустой туман. Сдается, что пасли ночью ребята коней и забыли потушить костры. Солнце уже взошло, но прячется за последней тучей на горизонте. Едва в тумане обозначится прогал, сноп света падает на землю и краски позднего лета вспыхивают ярко.

— Земля — родина, — тихо произносит Яков Федотович. — Вот от чего щемит сердце…

Я вижу в его глазах тихое восхищение. Думаю: что стало бы с человеком, утрать он чувство родной земли? Все большое и светлое, что дано нам в ощущениях, идет отсюда, от этого пятачка земли, который исходил ты босыми ногами, на котором плакал и смеялся, учился понимать добро и зло и по дороге которого ушел в большой мир.

Святое чувство родины!

Умывались мы у колодца. Набухший от дождей деревянный ворот поворачивался с трудом, цепь долго разматывалась — колодец был глубокий. Яков Федотович разделся до пояса и велел лить из ведра. Подбежал Юрка, подставил свою худенькую незагорелую спину. Я окатил их студеной водой. Потом они стояли рядом, отец и сын, и, покрякивая, растирались мохнатыми полотенцами.

После чая ходили в лес, набрали по корзине боровиков, а затем отправились на Полометь удить рыбу. К реке вела старая военная дорога с бревенчатым настилом. На ней росла трава, уже много лет росла и, каждую осень засыхая на корню, образовала толстую дернину. Дорога опускалась в землю. Пройдет десяток лет, последние бревна затянет дерном, перержавеют проволочные жгуты, и не всякий догадается, что эта дорога вела на передний край обороны. Когда Яков Федотович сражался на Волге, фронт стоял и на Поломети. В окрестных лесах еще видны окопы, блиндажи, ржавеет на трухлявых кольях колючая проволока.

Древние летописи говорят, что именно отсюда, от места, названного летописцем «Игначе крест», татаро-монгольская конница поворотила вспять: не хватило сил идти на Новгород. Через семьсот лет были остановлены и разгромлены здесь фашисты.

Мы миновали старое, заброшенное гумно, в щелях которого посвистывал ветер и шевелил черные, неизвестно с каких времен оставшиеся клочки пакли. Яков Федотович приостановился, сказал:

— Когда-то здесь лен мяли. На деревянных мялках. Наше, ребячье, дело было коней погонять. Сидишь на вальцах и гоняешь коней по кругу. Как на карусели. Выйдешь на улицу — перед глазами все кругом идет.

Яков Федотович знает всю крестьянскую работу. И хлеб сеял, и траву косил, и лен трепал. Ничто из рук не выпадет: ни плуг, ни коса. Потому и бережен он к земле, уважает всякий труд, учит тому же людей.

Небо с полудня затянуло мягким теплым пологом, начал накрапывать редкий мелкий дождь. Река от него стала рябой. Тут, в истоке, она совсем маленькая и тихая, дремлет в густой, уже порыжевшей осоке. В омутах под ивами живут темные большеголовые окуни. Мы вытащили их десяток и сварили уху.

Сырые дрова горели лениво, дым тянуло понизу, он путался в рыжей осоке, стлался над рекой и тек вместе с водой к лесу. Мы