Французское общество времен Филиппа-Августа - Ашиль Люшер

Здесь консерватор ради пользы дела заметно сгущает краски, но выражения, которые он употребляет, интересны. Вместе с другими свидетельствами они доказывают, что тогдашние преподаватели жили не в хоромах. У них даже не всегда было университетское жилье. Магистры проводили уроки у себя дома, перед студентами, сидящими на земле, а зимой — на соломе. Поскольку жилища были маленькими, те, кто жаждал обширной аудитории, открывал свою «школу» под открытым небом, там, где было больше простора — на перекрестках и площадях.

Этьен де Турне особенно возмущен тем, что происходит в преподавании свободных искусств. Многие магистры слишком молоды: «Эти хорошо причесанные подростки осмеливаются занимать магистерские кафедры; у них нет бороды, но они усаживаются на место зрелых мужей. А еще они пишут учебники, суммы (sommes), малообдуманные компиляции, присыпанные, но не вскормленные солью философии». Вывод автора жалобы: все злоупотребления нуждаются в исправлении папской рукою. Нецелесообразная и неупорядоченная организация образования должна быть подчинена твердо установленным правилам и уважению традиции: «Нельзя так принижать божественные вещи и делать их добычей пошлости. Нельзя, чтобы люди слышали, как по обочинам улиц то один, то другой кричит: „Вот Христос, он со мной!“ Да не бросят веру в пасть псам, а жемчуг свиньям!»

Многие проповедники придерживались того же мнения. Алан Лилльский сравнивал университетских преподавателей, беспрестанно мудрствующих с диалектикой, с «говорящими лягушками». Жоффруа де Труа называет грамматиков и их учеников вьючными животными и ослами, jumenta sunt vel asini. Сен-викторский аббат Авессалом открыто нападает на тех, кто занимается иными, нежели познание человека и Бога, вещами:

Наши школяры, наполненные бесполезной философией, счастливы, когда с помощью ухищрений приходят к каким-нибудь открытиям! Они хотят знать об устройстве мироздания, свойствах элементов, смене времен года, месте звезд, природе животных, свирепости ветра, о кустарниках, о корнях! Вот цель их занятий! Именно в них они думают обрести смысл вещей. Но на главную причину, венец и принцип всего, они глядят гноящимися, если не слепыми глазами. О вы, жаждущие знаний, начинайте не с неба, но с самих себя; посмотрите, что вы есть, какими должны быть и какими станете. К чему спорить об идеях Платона, читать и перечитывать рассказ о сне Сципиона? К чему впадать в запутанные рассуждения, ставшие или становящиеся модой, и в неистовство, на погибель себе?

К счастью, призывы осуждающего науку аббата были гласом вопиющего в пустыне, и человеческий разум все-таки продолжал двигаться вперед. Многие клирики, не будучи настроены враждебно к научному прогрессу и не желая сводить все науки и образование к теологии, тем не менее делали оговорки, выступая против некоторых тенденций и фактов, противоречивших как принципам образования, так и господству Церкви в нем.

При изучении свободных искусств, составляющих тривиум, магистры и студенты увлекались светской литературой и особенно латинской поэзией. Они отрекались от всего ради того, чтобы читать или слагать латинские стихи, сочиняли песни, сказки, оды, комедии часто более чем легкомысленного содержания, что объяснялось общей грубостью нравов и наивным рвением этих клириков, восхищавшихся решительно всем античным. Множество образованных прелатов, писавших игривые стихи в подражание Овидию или другим поэтам, грешивших в молодости, перешли в зрелом возрасте к нравоучительным произведениям. У самых суровых критиков, Этьена де Турне и Петра Блуаского, в этом смысле совесть была не совсем чиста. Брат Петра Блуаского Гийом, аббат-бенедиктинец, написал на латыни комедию «Альда», конец которой совершенно невозможно перевести. Что-то вроде чувственного обожествления язычества — вот к чему вели гуманистические штудии многих клириков. Что касается квадривиума, наук в собственном смысле слова, то поскольку сами по себе они были менее привлекательны и приносили немного пользы, большинство студентов пренебрегало ими или вовсе их забрасывало.

Школяры мыслили практически. Чтобы получить доходное место, достаточно было хотя бы изучить свободные искусства. После квадривиума покидали школу, получив бенефиций. Теологией или вообще отказывались заниматься, или возвращались к ней позднее, после длительного перерыва, часто ради собственного удовольствия, дабы отвлечься от скучной жизни каноника или приходского священника. Перед студентом, который не довольствовался образованием первого уровня, стоял выбор между различными предметами высшего образования: медициной, каноническим и гражданским правом, теологией; но как человек практичный он устремлялся к наиболее выгодному. С гражданским правом он мог стать судьей и управляющим при светском сеньориальном дворе; с правом каноническим он годился на те же должности при церковных сеньорах. Медицина тоже уже становилась прибыльным ремеслом. Среди этих новых умонастроений положение теологии было весьма плачевным; но те, кто управлял духовенством и хотел удержать его на традиционной стезе, не могли допустить принесения ее в жертву. Теологию, науку, обычно завершающую полное образование, следовало защитить от прагматиков; и в самом деле, в ход было пущено все, чтобы приостановить эту неприятную тенденцию и сохранить за Парижским университетом его характер международного центра изучения теологии. В начале XIII в. канцлер собора Богоматери Превотен сурово порицал в своей проповеди молодых клириков, забрасывавших Священное Писание, чтобы посвятить себя гражданскому праву.

Парижский университет подавал своим противникам и другие поводы для осуждения. Очевидно, что в столь большом городе, как Париж, присутствие такого количества клириков, съехавшихся со всех концов Франции и Европы, представляло определенную опасность для общественного порядка, морали и особенно для добрых нравов духовенства. Там видели не только молодых людей, овладевавших знаниями для получения бенефиция и сана. Университет привлекал толпу монахов, каноников и священников, которые под предлогом пополнения образования у известных магистров с удовольствием покидали свои аббатства, капитулы и приходы. Папы и соборы тщетно пытались воспрепятствовать этому наплыву клириков в «град словесности» и вернуть их к исполнению своего профессионального долга. Чрезвычайно скандальная ситуация для поборников старого порядка.

Многие из студентов-космополитов принадлежали к бедным бродячим клирикам (vagi scolares), которые, чтобы заработать на хлеб, занимались всяческими ремеслами. Развратники, разорители таверн и мошенники, «голиарды», как их тогда называли, увеличивали толпу жонглеров и сочиняли стихи на латыни, сатирические или застольные песни или же писали на французском языке более чем непристойные рассказы. Некоторые наши фаблио являются произведениями бродячих клириков, привыкших жить плутовством и милостыней. Они изобразили самих себя в рассказе о «Бедном клирике», где герой, студент, не имеющий ни кола ни двора, просит себе на пропитание, уповая на милосердие общества:

Он учился в Париже так долго, что из-за нищеты ему пришлось покинуть город. Нечего больше заложить и продать. Ему ясно, что он не сможет больше оставаться в городе; трудным оказалось пребывание в нем. Поскольку он уже не знал, за что приняться, лучше было оставить свое обучение. Наконец он тронулся в путь в свой край, куда очень стремился; но денег не было ни гроша, что его чрезвычайно удручало. В день, когда он отправился, он ничего не пил и не ел. В одном городке на своем пути он входит к крестьянину и видит лишь хозяйку дома с ее служанкой. «Дама, — говорит он, — я иду из школы, я много сегодня прошел. Прошу вас, окажите мне любезность, приютите меня, ни о чем не спрашивая». И ему предоставляют приют, но, как всегда, расходы оплачивает хозяин.

Хитрец и весельчак, всегда готовый подтрунивать над горожанином и соблазнить горожанку — таким предстает школяр-клирик как в литературе, так и в действительности.

Современник Филиппа Августа, итальянский профессор Буонкомпаньо, написавший в 1215 г. свою «Antiqua rhetorica», нарисовал, слегка сгущая краски, портрет нищих студентов Болоньи. Жизнь, которую они вели, должно быть, очень походила невзгодами на жизнь их парижских товарищей.

Я должен был проводить время, посещая занятия и учась, — пишет один из этих бедных героев, — но бедность заставляет меня идти просить подаяния у дверей клириков. <…> Я исхожу пред ними криком по двадцать раз: «Милости, мои добрые сеньоры!», и чаще всего мне отвечают: «Иди с Богом!» Я отправляюсь в дома мирян — меня гонят с громкими криками, а когда, случается, говорят: «Подождите немного», я получаю кусок отвратительного хлеба, который не стали бы есть и собаки. Настоящие нищие и те получают чаще меня гнилые овощи, кожу и сухожилия, которые нельзя прожевать, кишки, что выбрасывают, испорченное вино. Ночью я бреду по городу с палкой в одной руке и котомкой и флягой в другой; палка — чтобы защищаться от собак, сума — чтобы подбирать объедки рыбы, хлеба и овощей, и фляга — чтобы было во что набрать воды. Часто случалось мне падать в грязь, и тогда я приходил в себя весь перепачканный и успокаивал истощенный желудок объедками, которыми в меня бросали.