Французское общество времен Филиппа-Августа - Ашиль Люшер

Правда, университет родился из стремления к независимости; но для схоластических ассоциаций независимость заключалась в избавлении от местной церковной власти, чтобы отдаться исключительно под начало высшей, то есть Папы. Университет, как и большие школы предшествующего периода, не перестал быть церковным учреждением, но это уже не епархиальное учреждение, находящееся под рукой епископа или его канцлера. Это инструмент римской власти, что свидетельствует об ослаблении епископата и успехах Святого престола. Именно Папы, стремясь контролировать школы и высшее образование, создали и развили университетские корпорации. И нетрудно понять, зачем им это было нужно. В руках епископов и капитулов, канцлеров и схоластов право разрешать обучение рассматривалось и использовалось как источник доходов. Во многих епископствах высокая и благородная профессорская миссия подчинялась стеснительным жестоким формальностям и даже деспотизму, которые парализовали и извращали идею обучения. Продажность шла рука об руку с нетерпимостью: продавали право обучать, «лицензию»; ее предоставляли либо в ней несправедливо отказывали по капризу или в личных интересах каноников и высокопоставленных лиц диоцеза. Реформа была настоятельно необходима, и папство взяло на себя ее проведение — естественно, в свою пользу. Дело деликатное, ибо, активно поощряя развитие университетов, Папы старались бережно обходиться с епископами и не слишком нарушать традиции. Но мы знаем, как их дипломатия умела продвигаться вперед и достигать цели, не прибегая к радикальным методам.

История возникновения французских университетов в этом смысле была не чем иным, как эпизодом в развитии общей тенденции, начавшейся с самого раннего средневековья, — вознести папскую власть над всеми ступенями церковной иерархии. Удивительно, но в столь важной области, как общественное образование, Рим не искал самоутверждения. На этой территории было что завоевывать, и завоевание было достигнуто посредством тесного союза папства со школьными институтами. И с точки зрения высших интересов образования и науки тут сожалеть не о чем.

Начиная с правления Филиппа Августа Парижский университет занимает значительное место во французском обществе и становится предметом восхищения всей Европы. Английский король уже в 1169 г. говорит о нем как о моральной силе, мнение или решение которой должно восприниматься как закон. В борьбе с архиепископом Томасом Бекетом основатель государства Плантагенетов Генрих II объявил, что готов принять третейский суд «или курии короля Франции, или французского духовенства, или Парижской школы». Когда Филипп Август только наследует своему отцу, аббат из Бон-Эсперанса Филипп де Ар-ван уже пишет своим друзьям, поздравляя их с возможностью обучаться в Париже, «граде словесности». «Счастливый город, — добавляет он, — где так много студентов, что их число скоро превзойдет численность жителей-мирян».

В письме, написанном, видимо, незадолго до 1190 г., один шампанский клирик, Ги де Базош, расточает похвалы Парижу, королевскому городу, в котором он живет, самому пленительному из всех городов:

Большой мост — это деловой центр: он переполнен товарами, торговцами и лодками. Малый мост принадлежал диалектикам (logicis), которые ходят и прогуливаются по нему, дискутируя. На острове (Сите), близ королевского дворца — цитадель просвещения и бессмертия, где единолично правит учеба. Сей остров является исконным жилищем семи сестер — свободных искусств; именно там трубами самого благородного красноречия гремят декреталии и законы; наконец, там бьет ключом источник религиозной науки, из коего вытекают три прозрачных ручья, орошающие луга ума (pratamentium), то есть теология в ее тройственной форме — исторической, аллегорической и моральной.

Это высокопарное свидетельство Ги де Базоша важно самой своей древностью и еще тем, что оно упоминает место, где тогда находились школы, и три типа образования, которое в них давали: искусство, каноническое и гражданское право и теология. Здесь не стоит вопрос о медицинском обучении, вне сомнения, еще незначительном. Но с начала правления Филиппа Августа медицина в Париже преподается. Доказательство этому мы находим в похвальном слове Парижскому университету, составленном историографом Гийомом Бретонцем и содержащемся в отрывке хроники, относящемся к 1210 г.

В это время в Париже расцветала словесность. Никогда ни в одной части света, будь то Афины или Египет, не видывали такого наплыва студентов. Это объясняется не только восхитительной красотой Парижа, но и особыми привилегиями, которые король Филипп, а до него его отец предоставили школярам. В этом благородном городе были в чести изучение тривиума и квадривиума, канонического права и права гражданского, а также науки, которая позволяет сохранять здравие телес и лечить их. Но многие с особым рвением теснились у кафедр, где изучали Священное Писание и разрешали проблемы теологии.

Теологи, декреталисты, художники, преподаватели и студенты составляли массу парижских школяров (scolares Parisienses), которая оказывалась в первых рядах на всех торжествах в правление Филиппа Августа. В 1191 г. они занимали свое место в большой процессии, организованной парижским духовенством с целью испросить у небес выздоровления принца Людовика, единственного наследника короны. После битвы при Бувине, в 1214 г., они приняли активное участие в народных празднествах и доказали свою преданность династии, пируя и танцуя семь дней и ночей кряду.

Репутация Парижского университета была столь прочна, что в 1205 г. первый латинский император Константинополя Балду-ин Фландрский умолял Папу приложить все усилия, дабы склонить парижских магистров приехать в империю перестроить обучение. Иннокентий III пишет в университет (universis magistris et scolaribus Parisiensibus), доказывая, насколько важно, чтобы греческая церковь, воссоединившаяся наконец после долгого разделения с латинской, смогла воспользоваться их усердием и просвещенностью. Он даже приглашает их в массе переезжать (plerosque vestrum) на Восток, открывая самые заманчивые перспективы. Послушать его, так Греция — просто настоящий рай, «земля, полная золота, серебра и драгоценных каменьев, где в избытке вино, зерно и масло». Несмотря на подобные посулы, непохоже, чтобы доктора Парижа в массе покидали Малый мост и Сите, чтобы ехать читать лекции на Босфор. Двадцать лет спустя папа Гонорий III обратится к ним с еще одним предложением подобного рода: речь пойдет о том, чтобы ехать в Лангедок сеять правую доктрину в землю, орошенную кровью альбигойцев.

Церковь горда своей великой школой — огромным семинаром, куда стремилась Франция и Европа. Однако умы суровые и мрачные не поддавались общему энтузиазму. Видя преимущественно опасности громадного скопления клириков в столице, они заявляли о злоупотреблении наукой и об опасностях, угрожающих вере со стороны разноликой молодежи, горящей желанием все знать и все обсудить. Между 1192 и 1203 гг. Этьен де Турне доносит Папе «о болезни, которая мало-помалу просачивается в университетскую корпорацию» и станет неизлечимой, если не поторопиться отыскать против нее средство.

Первый симптом зла, по его словам, — это отказ от старинной теологии. Ныне студенты рукоплещут только тем, кто несет им новое (solis novitatibus applaudunt), и преподаватели стараются скорее рекламировать себя подобным образом, нежели оставаться в рамках старой традиции. «Все их усилия сводятся к тому, чтобы пестовать, удерживать, соблазнять своих слушателей». И критик обрушивается на беспринципную диалектику, которая упражняется в толковании догматов и самых святых таинств религии: «Болтуны из плоти и костей (verbosa саго) дерзостно спорят о неземном, о существовании Бога, о воплощении Слова! Мы слышим, как на уличных перекрестках ничтожные резонеры расчленяют незримую Троицу! Сколько докторов, столько и заблуждений, сколько слушателей, столько и скандалов, сколько публичных мест, столько и богохульств».

Здесь консерватор ради пользы дела заметно сгущает краски, но выражения, которые он употребляет, интересны. Вместе с другими свидетельствами они доказывают, что тогдашние преподаватели жили не в хоромах. У них даже не всегда было университетское жилье. Магистры проводили уроки у себя дома, перед студентами, сидящими на земле, а зимой — на соломе. Поскольку жилища были маленькими, те, кто жаждал обширной аудитории, открывал свою «школу» под открытым небом, там, где было больше простора — на перекрестках и площадях.

Этьен де Турне особенно возмущен тем, что происходит в преподавании свободных искусств. Многие магистры слишком молоды: «Эти хорошо причесанные подростки осмеливаются занимать магистерские кафедры; у них нет бороды, но они усаживаются на место зрелых мужей. А еще они пишут учебники, суммы (sommes), малообдуманные компиляции, присыпанные, но не вскормленные солью философии». Вывод автора жалобы: все злоупотребления нуждаются в исправлении папской рукою. Нецелесообразная и неупорядоченная организация образования должна быть подчинена твердо установленным правилам и уважению традиции: «Нельзя так принижать божественные вещи и делать их добычей пошлости. Нельзя, чтобы люди слышали, как по обочинам улиц то один, то другой кричит: „Вот Христос, он со мной!“ Да не бросят веру в пасть псам, а жемчуг свиньям!»