Квантовая теория любви - Дэнни Шейнман

Война для нас была кончена.

Через два дня Лупковский перевал оказался в руках врага. Перед русскими лежала Венгрия. Они держали нас за горло.

[14]

12

Уже около месяца Лео жил у родителей в Лидсе, но раны все не затягивались, с каждым днем ему становилось лишь хуже. Память превратилась в какой-то замкнутый круг, мысли вертелись вокруг одного и того же. В первую неделю после смерти Элени пришлось заниматься организацией похорон, каждый день ставил перед Лео свою конкретную задачу. А после погребения все разом оборвалось — сиди у окна, выходящего в сад, и пережевывай все снова и снова. 2 апреля 1992 года Лео будто подвергся глубокой заморозке, все в нем окаменело, и тот страшный день, похоже, навсегда впечатался в сознание. Лео не мог думать о будущем и не мог жить настоящим. Стемнело… рассвело — значит, наступил следующий день. А ночью он боролся со сном, но неизбежно проигрывал, и тогда являлись кошмары столь дикие, что Лео часто будил родителей своими криками.

Да тут еще лиса. Глубокой ночью зверь забежал в сад, остановился напротив окна и уставился на Лео. На следующее утро объявилась белка — спрыгнула с дерева, прискакала к веранде, покрутилась направо-налево, потом села на задние лапы и вперила в Лео взгляд. Наконец, прилетела голубка, опустилась на подоконник, склонила головку набок и засмотрелась на Лео.

— Элени, — услышал он свой голос.

— Привет. — Голубка внимательно оглядела сад. — Я всегда любила сад твоих родителей. — Голубка снова посмотрела на Лео. — Плохо выглядишь, вылитый труп. Ты ведь не одинок, Лео.

— Одинок, Элени.

Голубка встопорщила перышки, прошлась по подоконнику, покрутила головой, расправила крылья, словно желая взлететь, и опять сложила.

— Мне тоже одиноко, Лео. Но когда я вижу тебя таким, мне еще хуже.

И она вспорхнула, устремилась в небо и пропала.

Элени — везде, она в жуках, кошках, ежиках и воробьях, она в пробившемся из-за тучи солнечном луче, что озарил старый бук, в порывах ветра, закручивающих пыль маленькими смерчами, в лужах после ливня, в предрассветных сумерках. Она вторгалась в каждую мысль, в каждый образ. Лео не пытался избавиться от нее. Да она и не отпустила бы. Они сплелись воедино на грани жизни и смерти, и отныне она навсегда с ним — незримая и неосязаемая.

Горе отравой расползалось по дому, высасывая энергию из родителей, внося напряжение в самые простые разговоры. Как Ева ни старается, достучаться до Лео не выходит. И она выплескивает раздражение на Фрэнка, который изо всех сил пытается делать вид, будто все идет как обычно.

— Горе не вылечить за день, — безучастно замечает он.

И однажды ночью Ева не выдержала:

— Почему бы тебе не поговорить с ним? Ради всего святого, он ведь и твой сын тоже. Прекрати избегать его. Как можно быть таким эгоистом. Уж ты-то лучше других должен понимать, каково ему сейчас. Скажи ему правду. Неужели ты не видишь, как ты нужен ему?

— Со мной все было по-другому. Я был совсем мальчишка, — холодно ответил Фрэнк.

— Ну чего ты так боишься?

Фрэнк резко сел в кровати:

— Что ты от меня хочешь, Ева? Я должен рассказать ему, что все свое детство оплакивал родителей? Рассказать про письмо из Красного Креста? Ты считаешь, ему станет легче, если я расскажу ему, что его отец — жалкое ничтожество? Я любил Элени, и я не могу видеть его страданий. Но мы сейчас не в силах ему помочь.

Ева поняла, что Фрэнк, никогда не повышавший на нее голос, сейчас на грани срыва и продолжать разговор не стоит. После их знакомства прошло немало лет, прежде чем Фрэнк собрался с духом и рассказал ей о себе. А Лео так ничего и не знает. Ему сказали, что его бабушка и дедушка умерли, когда отец был еще совсем маленький, и его усыновили чужие люди. Правда, Лео ни разу в жизни не видел приемных родителей отца.

Лео было лет десять, когда он спросил, как умерли бабушка и дедушка. И Фрэнк, окаменев на мгновение, ответил, что они погибли во время войны (что было правдой), на них рухнула стена (что было ложью).

Лео слишком мал, чтобы знать правду, убеждал жену Фрэнк. Ева была с ним не согласна и взяла с мужа обещание рассказать все сыну, как только подрастет. Но со временем ложь успела пустить корни, разрослась и укрепилась от повторов, и у Фрэнка уже не хватало духу поведать сыну истину. А Ева не проявила должной настойчивости.

— Прости, — прошептала она. — Я не хотела ворошить прошлое. Время, когда ты был так несчастен, давно прошло. И возможно, твоя история окажется полезной для него. Он ведь давно уже взрослый.

Фрэнк вздохнул. Похоже, час и вправду настал. Он уже не единожды мог рассказать сыну правду, но всякий раз говорил себе, что еще не время. Вот и теперь при одной только мысли о предстоящем разговоре Фрэнк почувствовал себя совсем больным.

— Хорошо, я поговорю с ним.

На следующий день отец и сын сидели в саду и молчали. Фрэнк не знал, с чего начать. Как мальчишка на первом свидании, он заранее придумал несколько вариантов и теперь отметал их один за другим. Лучше ничего не говорить, чем ляпнуть что-то не то. Больше всего ему хотелось встать и уйти, он чувствовал, что молчать дальше нельзя. Но уйти, так и не сказав ни слова, — хуже всего.

И Фрэнк стиснул сыну плечо. Лео обернулся и мрачно посмотрел на отца. Фрэнку вспомнилось, как четырехлетний, с выгоревшими на солнце волосами Лео носился голышом по песчаному берегу, радостно взвизгивая, когда набегающие волны добирались до его ног. Как мог тот беззаботный мальчик превратиться в этого измученного мужчину?

«Говори, Фрэнк, говори. Поддержи его, обними, утешь. Скажи ему правду. Ведь это легко, надо лишь открыть рот. Скажи, как ты его любишь, как ты готов качать его на руках, будто в детстве, баюкать, пока боль не уйдет».

Но губы Фрэнка окаменели. Лео выжидательно смотрел на него.

— Ты что-то хотел, папа?

Опять молчание.

— Послушай, Лео, — наконец произнес Фрэнк. — Мне надо сказать тебе кое-что очень важное. Может, тебе станет легче.

— Да, папа?

— Только… с чего бы начать… это насчет того, что ты унаследовал…

— Унаследовал?

— Да… именно это слово употребил твой дед перед смертью.

— Папа, вопросы наследства меня сейчас совершенно не интересуют. К чему вообще этот разговор? Это все сейчас неважно.

— Да… Извини. Поговорим об этом в другой раз.

И Фрэнк унес свой стул в кухню и ушел к себе наверх, переполненный сожалением.

[15]

13

— Пойду прогуляюсь, — сказал Лео однажды после полудня. Голос его звучал глухо, бесцветно.

Мать глянула на него поверх газеты, которую не читала. Она теперь частенько садится поближе к нему с газетой или книгой в руках. Ева боится оставлять его одного, однако и наблюдать за ним в открытую тоже нельзя. Но если Лео вдруг захочется поговорить, она рядом.

— Составить тебе компанию? — спросила она.

— Нет.

— Мы бы чудесно прогулялись вдвоем.

— Нет.

— Ладно, иди развейся… Куда думаешь направиться? Может, возьмешь машину?

— Нет, спасибо. Я просто хочу пройтись.

Лео зевнул, спустился к двери, не развязывая шнурков сунул ноги в кроссовки, вышел на улицу и зашагал куда глаза глядят. Позади остались типичные для пригорода дома, скверы, небольшие магазинчики… Вскоре он понял, что ушел от дома очень далеко. Какие-то заброшенные развалюхи, склады, пакгаузы. Но он все шел и шел вперед, пытаясь подавить нарастающую панику, которая не отпускала его с самого утра. Неужели эти боль и равнодушие, медленно разъедающие душу, никогда не пройдут? С каждым днем боль сильнее, а мир вокруг словно рассыпается, и не за что ухватиться. Даже время, этот верный целитель, против него.

Начало темнеть. Как внезапно спустились сумерки. Колено пронзила резкая боль — а ему-то казалось, все давно зажило. Только шрам остался — память о поездке с Элени. Похоже, он заблудился. В конце улицы показался паб довольно сомнительного вида, и Лео вдруг осознал, что умирает от жажды. Должно быть, тихая, унылая забегаловка, пара грузчиков-забулдыг, поникших за стойкой, да хозяин, для которого и пенни заработать — событие. Прежде ему и в голову не пришло бы заглянуть в такое заведение, но теперь в самый раз.

Лео толкнул обшарпанную дверь и пораженно замер: дым такой, что хоть топор вешай, зал забит горланящими мужиками, явно ускользнувшими из-под опеки жен. Людей столько, что Лео с трудом протиснулся внутрь. Посетители со стаканами в руках стояли спиной к выходу и жадно тянули головы, пытаясь что-то рассмотреть.

— Тютелька в тютельку подоспел, кореш, — проорал прямо в ухо какой-то человек. — Представление как раз начинается. Протолкаешься к бару, с меня «Гиннесс».