Квантовая теория любви - Дэнни Шейнман

Но горе мое, как оказалось, было преждевременным. Часа через два из леса показалась сгорбленная фигура и медленно направилась к нам.

Это был Ежи. На спине он тащил Найдлейна. Я подбежал к нему и помог спустить лейтенанта на землю. Мы с Ингвером крепко обнялись. Мне трудно сейчас передать мою тогдашнюю радость.

Как ни удивительно, Найдлейн был еще жив. Его отправили в госпиталь, а Ежи наградили. Что до меня, то за всю войну никаких наград я не получал. Остался в живых — вот главная моя награда.

Времени на передышку не было. Пополз слух, что приближается русская кавалерия. Одна мысль о казаках наполняла нас дрожью. В связи с небоеспособностью частей последовал приказ о дальнейшем отступлении.

Запруженные людьми дороги вели на запад, войска перемешивались с сельскими беженцами. С собой крестьяне везли пожитки, гнали скотину. Повозки, экипажи, телеги, конные платформы, полевые кухни, грузовики… каких только средств передвижения тут не было! Время от времени откуда-нибудь из хвоста колонны раздавался вопль: «Kosaken kommen!» — и солдаты в панике разбегались по окрестным полям.

К закату мы прошли километров тридцать и умирали от голода и усталости. Когда прозвучала команда «Привал!», я как был повалился на обочину и моментально заснул.

Две недели мы шагали днем и ночью. Ко всем прочим нашим бедам, разверзлись хляби небесные. Дождь лил и лил. Дороги раскисли, артиллерийские повозки по ступицу увязали в грязи, и кони надрывались и падали замертво. Колонны еле двигались, дороги стало не отличить от полей, сплошная трясина простиралась от горизонта до горизонта. Пришлось выпрячь лошадей и оставить грузы врагу.

Мы пересекли Днестр. Лемберг достался врагу. В каждой деревушке мы видели одно и то же: евреи бежали, а русины оставались. Они были внешне радушны, кормили нас, давали кров нашим офицерам, — но доверия к русинам не было никакого. Известно было, что они ждут не дождутся своих братьев русских, ходили слухи, что все они шпионят в пользу России.

Порой нам везло и удавалось переночевать в амбаре или на гумне, но чаще приходилось спать под открытым небом, и хорошо еще, если у костра. По полям сновали евреи — по большей части ужасные бедняки, чуть ли не нищие — и собирались толпами у деревьев на молитву под руководством своих рабби. Наибольшее внимание солдат привлекали хасиды со своими пейсами. Их называли «сбродом», а Кирали даже плевал в их сторону.

— Данецкий, почему ваши женщины бреют волосы? Гадость какая, — как-то спросил он у меня.

— Не все. Только хасидим.

— Ну хорошо, так почему?

— Потому что сотни лет казаки совершали набеги на еврейские селения и насиловали женщин. И те стали брить себе головы, чтобы обезобразить себя. А теперь это просто обычай. Напоминание о том, что всегда найдутся негодяи вроде тебя, которые захотят их оскорбить.

Но для Кирали мои слова были что о стенку горох. Он не унимался. В моих глазах он заслуживал презрения. Откуда в нем столько злобы, удивлялся я, слушая, в каких выражениях он жалуется на жизнь, обязательно сперва по-венгерски, а потом в переводе на ломаный немецкий, чтобы все, кто оказался рядом, ничего не упустили.

«Будь проклята корова, родившая теленка, из кожи которого сделали вот этот ранец, что весит тонну и стер мне спину до крови», — к примеру, говорил он. Или: «Будь проклята река, несущая свои воды в море, над которым рождаются тучи, дождем льющиеся мне на башку вот уже который день». В столь же изысканной манере он поносил людей за жадность и глупость. Война, лишения, так что его желчность вроде бы понятна, но, судя по всему, Кирали был таким всегда. Он жил ненавистью, как я жил любовью.

Двадцать дней я не мылся. Ноги у меня сопрели. Мне казалось, мучения мои ужасны. Но, как выяснилось, многодневный марш по грязи — это самое легкое испытание в череде уготованного мне Богом.

16 сентября 1914 года мы перешли Сан

На мосту мы с Ежи на минуту остановились. Из глаз у нас хлынули слезы. Уланов сдан врагу! Мы смотрели на мутную реку, на ту самую воду, которая каких-то несколько часов назад текла через наш город. Увидимся ли мы когда-нибудь с близкими? Я бросил в Сан два камешка и поклялся во что бы то ни стало отыскать Лотту, куда бы ни занесла ее судьба.

Мы погрузили ноги в воды Сана — реки, омывающей наши мечты. Враг может забрать кусок территории, но забрать мечту он не в силах, мечта всегда пребудет со мной — лес, тихая заводь и солнце, играющее в волосах Лотты. И среди этого великолепия ты, Фишель, и Довид, и маленький Исаак будете бегать за бабочками среди деревьев.

11

На раннем этапе войны мы терпели поражение за поражением. После шести недель боев мы оказались отброшены к реке Дунаец — километров за триста от границы. В руках врага теперь был не только Уланов, но и большая часть Галиции.[13] Масштаб разгрома почти невозможно себе представить… достаточно сказать, что за такой краткий срок только на этом фронте погибло почти полмиллиона человек. Воистину род людской лишился разума. Помни, Фишель, — шесть недель и пятьсот тысяч убитых. Галиция превратилась в одно гигантское кладбище.

А меня изводила дизентерия. Стоит в округе появиться какой-нибудь заразе, я всегда заболеваю первым. В школе лучшим учеником был Ежи, у меня способностей хватало только на языки. Зато подхватить болезнь — в этом мне не было равных. Как вспомню про эту дизентерию… я, наверное, удобрил тысячу деревьев. Животики надорвешь… ох… смеяться-то мне и не стоит, очень уж больно.

К счастью, у Дунайца войскам дали достаточно времени на перегруппировку. Наладилось нормальное снабжение, кормить стали по-человечески, укрепилась дисциплина. Немцы (они утратили к нам всякое доверие, что неудивительно) обещали помочь людьми. Австрия была рада любой помощи. Но главное, заработала почта и начали приходить письма. Каждый день я поджидал почтальона, как верный пес — хозяина. Только мне ничего не приходило — и пес поджимал хвост.

Где же мои родители, братья и сестры, где Лотта? Бежали на запад? Или попали в лапы к русским? Время шло, и я все больше волновался за них. Мне стало невыносимо видеть радость на лицах товарищей, чьи имена выкликал почтальон. Кирали, с кем мне, к несчастью, довелось жить в одной палатке, только смеялся надо мной. Ему тоже никто не писал, а он и в ус не дул.

— Меня никто не любит. Я никого не люблю. Так оно легче живется, — говаривал он.

Следующие несколько месяцев мы то наступали, то отступали, но форсировать Сан нам так и не удалось. Мне многое довелось повидать, Фишель, только рассказы про войну все на один лад, так что не стану мучить тебя подробностями. Достаточно сказать, что к концу ноября мы опять были на берегах Дунайца, немецкая помощь так и не пришла, русские были в двадцати километрах от Кракова, перешли Карпаты, вторглись в Венгрию и заняли город Бартфельд. Зима была на носу, империя трещала по швам, казалось, русские полчища вот-вот хлынут с гор и возьмут Будапешт.

Говорил я тебе про Перемышль?.. Нет?.. Значит, забыл. Перемышль был стратегически важный пункт на реке Сан, город-крепость. В начале войны там находилась штаб-квартира нашего главнокомандующего, барона Конрада фон Гетцендорфа, который поклялся, что никогда не отдаст Перемышль врагу Хотя все повсеместно отступали, на оборону крепости было брошено двести пятьдесят тысяч человек. И все они попали в окружение. Правда, город был хорошо укреплен и продовольствия запасли до весны. Все наши усилия теперь были направлены на то, чтобы прорвать блокаду Перемышля, пока люди не начали умирать с голоду. Потерять крепость значило пасть ниже некуда.

И что же в отчаянии делает Конрад? Несусветную глупость: зимой загоняет свои войска в горы.

В день нашей отправки Кирали явился с большим бумажным свертком.

— Значит, тебя все-таки кто-то любит, — засмеялся я.

— Не меня, а тебя, — кисло сказал Кирали и запустил свертком мне в голову.

Прежде чем вскрыть, я тщательно осмотрел посылку. Отправлена она была из Вены, мое имя выведено крупными буквами — черной тушью и от руки. Об отправителе сообщали буковки поменьше: Лотта Штейнберг — и незнакомый мне адрес.

Я поднес пакет к носу и глубоко вдохнул. Запах кожи перебивал слабый аромат ее духов. Кирали смотрел на меня завистливыми глазами. Не годилось делить с этим хамом такую минуту.

Я вышел из палатки и вскрыл посылку. Внутри оказался теплый жилет из медвежьего меха и такие же перчатки. Из кармашка жилета торчало свернутое письмо — больше за всю войну я не получил ни единой весточки от Лотты. Я столько раз перечитывал это письмо, что выучил наизусть. Фишель, открой верхний ящик письменного стола… под пресс-папье лежит несколько конвертов… да-да… передай их, пожалуйста, мне. Спасибо. Вот оно.